Виктор Ерофеев - Розанов против Гоголя

Для Розанова наступила пора "переоценки ценностей". После революции он убедился во внутренней гнилости самодержавной России, которой управляли "плоские бараны", и пришел к выводу, что Россия была в конечном счете именно такой, какой ее изображала русская литература: обреченной империей.

Розанов так и не снял противоречия, существующего в его предсмертных мыслях, в которых Гоголь по-прежнему занимает важное место. Ведь Гоголь остается одним из "разложителей" России, однако при этом он прав: "Прав этот бес Гоголь" 55. Смена вех тем не менее поразительна: Розанов отказывается от славянофильства и выбирает между И. Киреевским и Чаадаевым -- Чаадаева. "Явно, Чаадаев прав с его отрицанием России", -- утверждает Розанов, и одновременно происходит его примирение со Щедриным: "Целую жизнь я отрицал тебя в каком-то ужасе, но ты предстал мне теперь в своей полной истине. Щедрин, беру тебя и благословляю"56. Но особенный интерес представляет его переоценка Гоголя. Подчеркивая, что в этой переоценке главную роль сыграла революция ("Вообще -- только революция, и -- впервые революция оправдала Гоголя"), Розанов теперь выделяет Гоголя из русской литературы как писателя, первым сказавшего правду о России: "...все это были перепевы Запада, перепевы Греции и Рима, но особенно Греции, и у Пушкина, и у Жуковского, и вообще "у всех их". Баратынский, Дельвиг, "все они". Даже Тютчев. Гоголь же показал "Матушку Натуру" (подчеркнуто мной. -- В. Е.). Вот она какова -- Русь; Гоголь в затем -- Некрасов" 57. Сознательно принижая Пушкина и видя в творчестве Гоголя не анаморфозу России, а "Матушку Натуру". Розанов выбирает Гоголя в качестве своего союзника. Дело не ограничивается взглядом на Россию. Розанов выставляет Гоголя как близкого себе критика христианства. "Он был вовсе не русским обличителем, а европейским, -- пишет Розанов; -- и даже, что он был до известной степени -обличителем христианским, т. е. самого христианства. И тогда его роль вытекает совершенно иная, нежели как я думал о нем всю мою жизнь: роль Петрарки и творца языческого ренессанса" 58.

В доказательство того, что Гоголь был "европейским обличителем", Розанов ссылается на гоголевский отрывок "Рим", где критика западноевропейской цивилизации XIX века, "лишившей мир Рафаэлей, Тициане в, Микель-Анджелов, низведшей к ремеслу искусстве", предвосхищает "антиевропейские" идеи Достоевского и К. Леонтьева. Гоголь отказывает Европе не только в глубоких мыслях ("везде намеки на мысли, и нет самих мыслей"), но даже в умении одеваться ("узенькие лоскуточки одеяний европейских"). Он язвит но поводу "уродливых, узких бородок, которые француз переделывает и стрижет себе по пяти раз в месяц". Но эта критика отнюдь не свидетельствует об антихристианских настроениях автора "Рима". Розанов настаивает на своей мысли, сопоставляя портрет прекрасной Аннунциаты, которую считает "албанкой", а потому нехристианкой, с портретами русских христиан: Чичикова, Коробочки и др. Гоголю приписывается буквально следующий вывод: "Вот что принес на Землю Христос, каких Чичиковых, я Собакевичей, и Коробочек. Какое тупоумие и скудодушевность. Когда прежде была Аннунциата"59.

Но гоголевская Аннунциата на самом деле была не "албанка", а альбанка, то есть жительница римской окрестности. Что же касается героев "Мертвых душ", то связь их существования с исторической неудачей христианства (связь, которую Розанов навязывал сознанию или по крайней мере подсознанию Гоголя) не менее сомнительна, нежели связь Аннунциаты с Албанией. Разочарование Розанова в христианстве, достигшее своего апогея в революционные годы, толкнуло его на явный произвол в толковании Гоголя. Потеряв веру в прошлое величие России, не чувствуя России новой, Розанов полагался только на молитву: "После Гоголя и Щедрина -- Розанов с его м о л и т в о ю" 60. Но к кому обращалась эта молитва? Это так и осталось "загадкой" Розанова.

Изменение отношения Розанова к Гоголю после революции не изменило, как мы видим, сути дела: Розанов до конца своих дней оставался пораженный какой-то странной эстетической слепотой по отношению к творчеству автора "Мертвых душ". Почему, однако, Гоголь остался для него закрытой фигурой, "клубком, от которого, -- как писал Розанов, -- никто не держал в руках входящей нити"? 61

3. ГОГОЛЬ И СЛОВО

Роль Гоголя в судьбе России находилась, по мысли Розанова, в непосредственной зависимости от мощи гоголевского слова. Именно эта причина объясняет интерес Розанова к эстетике Гоголя. "Поразительно, -- утверждал он в предисловии ко второму изданию "Легенды о Великом инквизиторе" (1901), -что невозможно забыть ничего из сказанного Гоголем, даже мелочей, даже не нужного. Такой мощью слова никто другой не обладал"б2. Благодаря своей мощи слово Гоголя может оказаться убедительнее самой действительности: "Перестаешь верить действительности, читая Гоголя. Свет искусства, льющийся из него, заливает все. Теряешь осязание. зрение и веришь только ему"63. Невольно подчиняясь гоголевскому слову, Розанов говорит о "дьявольском могуществе" Гоголя, но он не удовлетворяется одной констатацией, стремится определить, чем вызвана такая мощь. С этой целью Розанов прибегает к сравнению гоголевского слова с пушкинским и находит, что "впечатление от Пушкина не так устойчиво. Его слово, его оценка как волна входит в душу и как волна же, освежив и всколыхав ее, -- отходит назад, обратно: черта, проведенная ею в душе нашей, закрывается и зарастает; напротив, черта, проводимая Гоголем, остается неподвижною... Как преднамеренно ошибся Собакевич, составляя список мертвых душ, или как Коробочка не понимала Чичикова -- это все мы помним в подробностях, прочитав только одни раз и очень давно; но что именно случилось с Германном во время карточной игры, -- для того, чтобы вспомнить это, нужно еще раз открыть "Пиковую даму" 64.