Виктор Ерофеев - Розанов против Гоголя

Розанов настаивал на связи метафизической загадки Гоголя с половой сферой. Розанов, как известно, много писал о поле. Параллельно Фрейду он развивал теорию зависимости духовной жизни человека от своеобразия его половой структуры (см., в частности, его книгу "Люди лунного света"). Теория Розанова не воплотилась в какую-либо последовательную систему, ибо последовательная система и Розанов суть вещи несовместимые, однако его идеи были вполне ясны.

"Интересна половая загадка Гоголя... -- пишет Розанов во втором "коробе" "Опавших листьев" (1915). -- Он, бесспорно, "не знал женщины". Что же было? Поразительная яркость кисти везде, где он говорит о покойниках... Везде покойник у него живет удвоенной жизнью, покойник -- нигде не "мертв", тогда как живые люди удивительно мертвы... Ведь ни одного мужского покойника он не описал, точно мужчины не умирают"48. Но они, конечно, умирают, а только Гоголь нисколько ими не интересовался. Он вывел целый пансион покойниц, и не старух, а все "молоденьких и хорошеньких"49.

Возможно, что розановская гипотеза о предрасположенности Гоголя к некрофилии ужаснет читателя, покажется ему возмутительной, но мне думается, что она прежде всего наивна. Сам Розанов не раз писал о смерти. И каждое его слово о смерти -- вопль: "Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я ужасаюсь", или "Я кончен. Зачем же я жил?!!!", или (любимое Мандельштамом): "Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого -"смерть". Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя -уже определение, уже "что-то знаем". Но ведь мы же об этом ничего незнаем. И, произнося в разговорах "смерть", мы как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем: "сколько часов в миске супа"50. Но разговор о некрофилии Гоголя, в сущности, значит то, что Розанов не захотел заметить схожего, трагического отношения Гоголя к смерти, не понял того, что яркость гоголевской кисти "везде, где он говорит о покойниках", имеет своей причиной не физиологический порок, а жгучий интерес писателя к самой неразрешимой проблеме смерти и страх перед ней (он выразился, в частности, в "Завещании"). Перед этим страхом, перед загадкой смерти, перед вопросом о смысле существования и литературы на грани, небытия розановский домысел неудовлетворителен. Тема "Гоголь и женщины" -- достаточно нестандартная тема (здесь осталось много . загадок), но другая тема: "Гоголь и смерть" -- ею явно не объясняется. Некрофилия пугает своим психофизиологическим вывертом, но остается в ряду сексуальной патологии. Смерть выпадает из всякого ряда, и в этом смысле она приобретает значение абсолютной патологии. Гоголь входил в заповедный мир смерти не как извращенец, слепой к смерти, по сути дела, подменяющий смерть похотью, а как платоновский "безумец", ищущий возможность через смерть объяснить, понять и принять жизнь.

2. ГОГОЛЬ И РЕВОЛЮЦИЯ

Никто не мог быть более решительным критиком розановского отношения или, я бы даже сказал, поведения по отношению к Гоголю, нежели сам Розанов, который совсем с иной точки зрения взглянул на творчество Гоголя после революционных событий 1917 года.

После революции мысль Розанова расслоилась. С одной стороны, он объявил русскую литературу виновницей революции и тем самым оказался в роли пророка, пророчество которого осуществилось. Не он ли все время предупреждал, предостерегал? "Собственно, никакого сомнения,-- писал Розанов в своей последней книге "Апокалипсис нашего времени" (1918), -- что Россию убила литература. Из слагающих "разложителей" России ни одного нет нелитературного происхождения"51. Он развивает свою идею в статье "Таинственные соотношения": "После того, как были прокляты помещики у Гоголя и Гончарова ("Обломов"), администрация у Щедрина ("Господа Ташкентцы"), история ("История одного города"), купцы у Островского, духовенство у Лескова ("Мелочи архиерейской жизни") и, наконец, вот самая семья у Тургенева ("Отцы и дети" Тургенева перешли в какую-то чахотку русской семьи", -- пишет Розанов в той же статье. -- В. Е.), русскому человеку не осталось ничего любить, кроме прибауток, песенок и сказочек. Отсюда и произошла революция. "Что же мне делать, что же мне наконец делать". "Все -вдребезги"!!" 52.

Но одновременно с этим совершенно другая тенденция вырвалась из-под розановского пера. Он -- свидетель революции -- обнаружил, что народ, выступивший в революции активной силой и показавший истинное свое лицо, вовсе не соответствует тому сказочному, смиренному, богобоязненному народу, который идеализировался Розановым в его четырех пунктах (см. выше). Славянофильское представление о народе оказалось мифом 53. Народ оказался не тот. Не той оказалась и государственность. С мукой переживая распад "былой Руси", Розанов тем не менее вынужден констатировать: "Русь слиняла в два дня... Самое большее -- в три. Даже "Новое время" нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей"54.