Фёдор Сологуб - Повести и рассказы

Небольшой дом на лесистом холме над быстрою речкою Стремою, за которою красивы были широко развернутые дали, стоял поодаль от главных зданий монастырских, и виден был только из окон настоятельских покоев. В этом дому жил недавно из мира пришедший строгоокий живописец Аркадий Алексеевич Полочанин. С ним вместе, служка и ученик, жил вихрасто-рыжий огнеглазый мальчишка. Звали его Дмитрием. Пришел он издалека, почти в одно время с Полочаниным, и прижился к монастырю. О своем прошлом он не любил говорить. Бывает, – короткое, но тяжелое.

Полочанин, еще здесь, у нас в миру, одно время обратил на себя внимание знатоков и любителей искусства буйно-радостною яркостью колорита и строгою отчетливостью и верностью дерзкого рисунка. Да не сумел влюбиться до конца в одно только искусство, – полюбил женщину, очаровательную, как все любимые и влюбленные.

Но пришел его черный день, – снежно-белая, карминногубая, семиамбровою смесью благоухающая подруга изменила ему. Она предала свои уста и свое тело, уста пылающие и тело из белого пламени свитое, другому.

Что ж измена! Не думать, забыть, отойти подальше.

«Откачнись, тоска, косматое чудовище!»

Он и сам откачнулся, откачнулся от той жизни с ее сладостями, бежал далеко, за высокие монастырские стены, простер свое отчаяние почти до пострига. Но почему-то удержался, пострига не принял, и даже стал жить не вместе с монахами, поодаль от их келий. Длинными ночами осенними, сквозь брызги заунывно лепечущего дождя только и видел он в монастыре поздний огонь у игумена, когда старого человека томила бессонница.

Полочанин и там живописи не бросил, но соблазнительную яркость красок притушил, – писал лики благостные и очи ясные, иконы для монастыря и для других церквей.

Дмитрий помогал ему и сам учился. Рисовал углем и карандашом, краски тер и смешивал, холст подмалевывал. Был он способен, но тороплив и суетлив. Порою убегал куда-то, правда, ненадолго. И потому в искусстве живописи он еще далеко не двинулся.

Шел Дмитрию четырнадцатый год, а Полочанину сороковой, – роковой.

Сердце живописца билось, как будто и успокоено, – что ж, ведь все забыто! Но все же билось оно иногда с перебоями. И так билось оно порою, словно кто-то осторожно возьмет это сердце в руку и вдруг сожмет. Сжимает и смеется.

Да все же это ничего, скоро проходило. Тишина и молитва сторожили покой души. Жизнь текла мирная и спокойная, хотя и долетали тревожные вести о житейских бурях, о боях кровопролитных.

Лики изображаемых Полочаниным святых были всегда ясны и благостны. И последняя икона, написанная Полочаниным, была такою же: Христос, перед которым молились и плакали вдовы убитых и жены живых воинов, глядел неизменно благостными очами на их безмерную скорбь.

Не обещал он с милым встреч, но утешал восторгом слез.

Однажды под вечер позднею осенью позван был Аркадий Полочанин к игумену и вернулся от него смущенный и очень озабоченный чем-то. Понурив голову, долго ходил он взад и вперед по белоберезовым половицам комнаты, что была ему и за мастерскую, и за столовую. Напевал тихо:

– О тебе радуется, Благодатная, всякая тварь.

Дмитрий долго смотрел на него и наконец спросил с грубоватым участием:

– Или что неладно, Аркадий Алексеевич!

Полочанин удивленно посмотрел на Дмитрия. Лицо мальчика было в тени, и только космы его волос золотились светом стоявшей за его спиною лампы. Дмитрий сказал:

– Что-то вы больно задумчивы пришли от отца игумена.

Полочанин подумал, усмехнулся невесело.

– Да вот не знаю, – сказал он, – смогу ли я это сделать. Благословил меня отец игумен икону написать Божией Матери Нечаянной Радости.

– Что ж, и напишите, – тихо сказал Дмитрий.

Какое-то злорадство почудилось Полочанину в звуке тихих и рассудительных слов. Мальчик стоял совсем прямо и недвижно, лица его не было видно, и только волосы пламенели, просвечивая скрытый свет.

Словно отвечая искушающему, говорил Полочанин:

– Кровь льется, войне конца не видать, – какая же нам радость! И как же я напишу светлый лик Приснодевы обрадованной?

Дмитрий повернулся, прибрать что-то на столе. Его слишком румяные губы улыбались, и в глазах перебегали красные искорки.

Не лежало сердце Полочанина к тому, чтобы писать лик Обрадованной, но нельзя было отказаться от этого заказа, – уже очень настоятельно просил старый игумен, и Полочанин обещал исполнить это. Ах, ведь и ее сердце было пронзено мечами лютой печали, – но восторгает и радует прибегающих к ней усердно!