Анатолий Гребнев - Дамоклов меч (Из цикла 'Венок сюжетов')

А чего, собственно, он боялся?

Он и сам не раз задавал себе этот вопрос.

Какой-то, черт побери, контракт, какое-то нелепое завещание, оформленное, однако, по всем правилам, и все эти безумные разъезды с непременным возвращеньем к жене, которая уже и не жена, - с какой стати? Какой такой властью над ним могла обладать эта маленькая женщина, купившая его волю, его настоящую и будущую жизнь? Какие уж такие угрозы могли держать его в тупом бессильном повиновении каждый день и час?

Так он спрашивал себя постоянно и - не находил разумного ответа.

Ну хорошо, ушел из семьи, подумаешь, какое дело. Мало ли людей разводятся с женами, заводят вторые семьи, производят на свет побочных детей. Вот у такого-то, говорят, целых двое - сын и дочь, сын в Ленинграде, студент консерватории. Ну и что же? Кто из нас не грешен, в конце концов!

Пожалуйста, греши на здоровье. Только без скандала.

Скандал меняет дело. Скандал - это скандал. Ответственность, переложенная на плечи других. Письмо в инстанции, которому нельзя не дать хода. Жалоба, на которую кто-то обязан реагировать. Письмо ставится на контроль. Доложите о принятых мерах.

В этот раз тебе ничего не будет. Пожурят и отпустят с миром. "Ну что ж ты, брат, - скажет куратор Василий Васильевич, - не мог с ней договориться? Такие вещи надо решать дома. Как ее хоть зовут-то, эту красотку? Ну, ты даешь!"

Вот и все, казалось бы. "Что там у вас в семье, Аркадий Аркадьевич? Вы уж, пожалуйста, разберитесь. Не подводите нас".

Это - уже на "вы" - сама Екатерина Дмитриевна. Строга, говорят, в этих вопросах. "Разберитесь". - "Хорошо, Екатерина Дмитриевна, попробую".

И только-то!

Но уже на ближайшем пленуме, в сентябре, тебя под благовидным предлогом или вовсе без объяснений, автоматически, лишают должности, выводят из игры. "Что случилось? - шепчутся коллеги. - За что его так?" А ни за что, братцы. Без всяких формулировок. "Есть предложение освободить".

А тут как раз конгресс в Париже, вагнеровские дни в Байрейте, юбилей Сибелиуса в Хельсинки. И все это уже без тебя. И Отто Хагер будет растерянно спрашивать у нового главы делегации, Отто Хагер, великий дирижер, душа лейпцигского Гевандсхауза, - растерянно: "А где Аркадий?" - "Он, к сожалению, не совсем здоров". - "Надеюсь, ничего серьезного?"

А уж как воспрянут завистники! И чем это еще обернется, можно только гадать.

Воображение подбрасывало варианты один страшнее другого, но всякий раз, поразмыслив, Фаустов говорил себе: ну и что! подумаешь! велика важность! - соразмеряя все эти ужасы с одной-единственной выгодой, которую он получал взамен, - свободой. И выходило так, что и великим Отто Хагером, и юбилеем Сибелиуса, и еще чем-то, и чем-то еще можно вполне пожертвовать ради простой возможности жить так, как хочется, никого и ничего не боясь. Да и к тому же - времена менялись, прежде суровые нравы заметно мягчели - живи сам и давай жить другим; уж и не слышно было, чтобы парткомы возвращали мужей обманутым женам... А что касается завещания, то его можно было запросто и аннулировать, переиначить, написать новое, пока ты жив, - как ему такое не пришло в голову? В общем, выходило, что и пугаться-то особенно нечего.

Но это - теоретически. Это - пока рассуждаешь, а как доходит до дела...

Вот что такое страх. Казалось бы, изложены все доводы, но остается еще самый последний: холод, проходящий по спинному хребту ни с того ни с сего, без причин. Вы входите в темную комнату - кого и чего вы вдруг испугались? Разбойников? Привидений? А ничего. Темноты.

Так он и жил.

В Лиховом переулке спрашивали с тревогой, почему он кашляет, давали с собой таблетку - принять на ночь, заставляли поддеть под пиджак шерстяной жилет (благо часть его вещей была здесь). Лежа с ним среди дня, - а когда ж еще? - Наташа выслушивала все его признания, вопросы и жалобы, она умела слушать и не давала советов, чаще всего просто соглашаясь и жалея его. Кто бы мог подумать, что он, Аркадий Фаустов, баловень и счастливчик, будет нуждаться в простой бабьей жалости чтобы вот так уткнуться носом ей в шею и затихнуть и чтобы она гладила ладонью его лысую макушку: ах ты, мой бедненький... Кому это объяснишь? Друзья-приятели седели, полнели, но не сдавались, особенно в летний сезон, отправив на отдых домочадцев; приходилось что-то выдумывать для них: не могу, болен, зан нят, - встречая печально-насмешливые взгляды...

В композиторском доме на Неждановой все шло своим чередом: телефонные звонки, визиты, застолья. Уж теперь-то Диана Сергеевна особенно заботилась о лице семьи, приглашая гостей и почаще, чем раньше, и числом поболее. И достаток в доме не иссякал, а, можно сказать, приумножался. Купили вторую машину, ныне уж и сама хозяйка пожелала сесть за руль - а что, почему бы и нет? Подвернулась подходящая мебель для дома в Гульрипши, снарядили контейнер, отправили. И все это, конечно, она, Диана, а кто ж еще? Ее энергия, теперь еще как бы и удесятеренная. Аркадий с любопытством наблюдал за этими хлопотами, иной раз посмеивался: "Умножаешь наследство!" - и она спокойно улыбалась в ответ.