Анатолий Гребнев - Дамоклов меч (Из цикла 'Венок сюжетов')

С годами ее служение распространилось и на ту область, где он был искушенным мастером, а она в лучшем случае дилетантом. Интересно, умеют ли играть в шахматы жены шахматистов? Ну как, например, он объяснит ей свой ход ферзем в решающей партии, если она и вовсе не знает ходов? Но так ли это важно, с другой стороны?.. Так вот, Диана Сергеевна, даром что не знала нотной грамоты, оказалась ценным советчиком мужа-композитора, даже в каком-то смысле и руководителем его творчества. Она-то, собственно, и подвигла Фаустова на создание больших форм, как-то: симфоний и опер, посчитав, что песенное дело и работа в кино, чем в последнее время увлекался Аркадий, оно хоть и доходнее в смысле сиюминутной прибыли, да все же малопочтенно для серьезного художника. Тем самым она как бы настраивала мужа на отказ от заработков в пользу чистого творчества. Похвальная позиция, что и говорить.

И в отношении общественной деятельности мужа, его карьеры у Дианы также имелась собственная позиция. Другая бы радовалась да подсчитывала дивиденды от секретарского положения супруга, сулившего ему в скором времени и депутатство, и еще всяческие блага. Диану же - хотите верьте, хотите нет - не прельщали эти мелкие радости, и она не раз журила мужа за то, что занимается бог весть чем, вместо того чтобы целиком отдаться музыке, и именно музыке серьезной.

И, надо признать, она умела добиваться своего. По крайней мере, две симфонии, вторая и третья, скрипичный концерт, цикл камерных сочинений для голоса и, наконец, две оперы - все это, как не раз признавал сам композитор, создано благодаря Диане, ее стараниями. Можно, как видите, не знать нотной грамоты и не иметь слуха, но отличать временное от вечного, настоящее от сиюминутного - не заказано никому.

Другое дело, что серьезные сочинения Фаустова, по мнению некоторых критиков, уступали его, так сказать, прикладной музыке, а оперы, где уж он, казалось бы, мог развернуться как признанный мелодист, как раз огорчали - все тех же критин ков - бедностью, как они выражались, вокального материала. Но это уж, как говорится, дело вкуса. Вы назовите оперу, даже из числа великих, которую сразу приняли бы современники. "Севильский цирюльник" освистан, "Травиата" не понята, "Кармен" встречена в штыки. Говорили, а точнее, шептались в кулуарах, что, мол, только положение Фаустова, связи в министерстве, нажим сверху и все такое вынудили несчастный Большой театр взяться за его сочинения. Но надо знать консерватизм Большого. В конце концов, на премьерах был полный зал, в газетах, за редким исключением, хвалебные рецензии, а уж что там болтают в кулуарах наши снобы - это их частное дело.

Была, правда, и такая одна рецензия, где молодой смелый критик, наверняка кем-то выпущенный, - тут случайностей не бывает, - обозвал оперу Фаустова однодневкой и еще - одеждой, сшитой не по росту, что и вовсе оскорбительно. Надо отдать должное Аркадию Аркадьевичу, он спокойно перенес этот удар и, больше того, не пошевелил пальцем, чтобы его отвратить, хотя был предупрежден заранее: добрые люди в таких случаях всегда на месте. Достаточно было поднять трубку и сказать всего несколько слов. Он не сделал этого, поленился, не удосужился. И хорошо! Лень и беспечность оставались при нем и, как ни странно, шли на пользу, предохраняя от ненужных, а стало быть, неверных движений. Ругательная статья дала в итоге обратный эффект: Аркадий Аркадьевич оказался в положении обиженного. Что, как известно, прибавляет друзей. То есть он же остался в выигрыше. А всё лень и беспечность.

Аркадий Аркадьевич и впрямь мало изменился за годы карьеры, хотя уж были основания и несколько забуреть. Когда тебя с утра до вечера одолевают люди, и всем без исключений что-то нужно - назойливые посетители, всегда многословные и непонятливые, или просто друзья-приятели "на огонек", однако тоже не без задней мысли что-то от тебя получить не сейчас, так потом; когда уже и сам куратор Василий Васильевич, когда-то тебя и сотворивший, нынче говорит с тобой искательно, а ты ему: "Хорошо, подумаем, ты мне напомни", - тут уж трудно оставаться демократом. И все-таки Фаустову это удавалось. Он, правда, сделался рассеян и насмешлив более, чем прежде, так, будто смешные стороны людей открылись ему по-новому оттуда, из-за начальственного стола; и тем не менее оставался доступен и общителен, окружен все теми же друзьями и теми же привычками и с тою же страстью-привычкой к амурным похождениям; короче, оставался самим собой.