Денис Гуцко - Там, при реках Вавилона

- Иди садись! - кричит Кочеулов и встает из-за руля. - Знал, куда ехал! Давай за баранку, не могу я твой сарай развернуть!

Сев на свое место, Али делается бледен: он перед ними, как жук под микроскопом. Кучка ополченцев стоит как раз возле автобуса. Что-то говорят друг другу, улыбаются. Тот, молодой, переломив свое ружье, вынимает патроны. Порывшись во внутренних карманах, достает другие и вставляет на их место.

"Икарус" бьется в конвульсиях: вперед - назад, вперед и назад... Коробка передач скрипит и скрежещет. У Али получается гораздо лучше взводного, "сарай" разворачивается, стоит уже поперек - еще чуть-чуть.

- Кто-нибудь вышел бы подстраховать, да?

- ... ! ... !!

- Давай рули!

И он рулит вслепую. Задок вот-вот пойдет юзом с горы.

Внизу, если позволить взгляду скользнуть по лысому склону до самого конца, - темные пятнышки крыш, заборы и на таком же лысом склоне цепочка людей, взмахивающих лопатами.

...Зарядив по новой двустволку, парень резко вскидывает и стреляет.

Автобус почти развернулся к ополченцам задом, выстрел приходится вскользь по лобовому стеклу и передней двери. Правая половина лобового стекла и стекла двери покрываются трещинами. Али хватается за голову, снова за руль - и давит на газ.

- Всем на пол! - кричит Кочеулов.

Женщины стаскивают детей вниз, в проход между сидений. Старуха кричит, но ее лицо, похожее на скорлупу грецкого ореха, не выражает ничего.

- Занять позиции в конце салона!

Не так-то просто пробраться в конец салона по живой человеческой куче, перешагивая через женщин, переступая по ручкам кресел над истошно вопящими детьми. Автобус швыряет во все стороны. Раздается треск, сыплются стекло, камни и сучья.

Их "Икарус", развернувшись окончательно и оказавшись на прямом участке, рывком набирает скорость. Солдат кидает назад. Кто-то падает. Слышны ругань и женский крик.

Грохочет второй выстрел. На этот раз лишь небольшая трещина на заднем стекле.

- Дробью бьет! Мелкой!

Выстрелы гремят один за одним. Но, видимо, стреляют в воздух.

Солдаты добрались в конец салона, но поворот - и ополченцы исчезают за выступом. Напоследок - их полные азартного движения фигуры с задранными вверх, дергающимися от отдачи ружьями.

...Она сидит тихонько. Свалила руки на колени и отвернулась к окну. Кто-то причитает, кто-то раскачивается, будто в трансе. Она молчит всю обратную дорогу. Ее молчание трудно понять. Безразличие? Безмятежность?

Неуютно... Душа ежится и норовит упрятаться поглубже. Но, увы, все вокруг прохвачено этим сквозняком - зима в Вавилоне выдалась на редкость тоскливая. Край света, зубчатый и заснеженный, плывет в просветах между склонов. Неуютно. Скорей бы вернуться. Успеть бы к ужину, на рисовую кашу.

Дочь, утирая слезы, теребит Гаянэ за рукав. Но и девочка не произносит теперь ни слова и прячет от всех глаза. Интересно, когда они заговорят... то на каком языке?

Ближе к Шеки Али снова начинает ругаться. Судя по интонациям, адресует свои ругательства сидящим в салоне женщинам.

Скрип.

Скрип - монотонный, как тьма, как время, как одиночество.

Всю ночь крутились тележные колеса. Молотили по раскисшей колее. Кто-то очень знакомый и незнакомый одновременно, как бывает во сне, сидел в телеге на охапке сена. Надо бы вспомнить, думал Митя - и тут же начинал мучительно вспоминать, что именно он должен вспомнить. Мальчик с льняным чубом... возле колен мешок, обвязанный кожаным ремешком... какой-то военный, сидевший подле, бормотал, как заклинание, ободряющие фразы, думая о своем... туман, спина возницы еле-еле обозначена, скорей, угадана... скрип колес, холодная жижа, вялая дробь копыт. Митя бежал следом и пытался разглядеть мальчика. Тщетно. Вроде бы и мальчик сидел к нему лицом, и бежал Митя совсем рядом так, что сплошь был в шлепках от летевшей из-под колес грязи, - но разглядеть не мог. Будто бельмо мешало. Мешало, что-то мешало ему видеть. Митя понимал, что это очень-очень важно. Он ускорял бег, скользя и увязая, но телега, которая тащилась все так же неторопливо, не приближалась ни на шаг. Он бежал и бежал по чавкающей распутице и уже начинал выбиваться из сил. Монотонный скрип, казалось, дразнил его. А мальчик - вот он, руку протяни. Митя пробовал, вытягивал набрякшую руку... вот же он, вот... Но срабатывал какой-то жестокий запрет, и его ладонь хватала скользкий, как рыба, туман. Окончательно обессилев, Митя остановился, перевел дыхание, готовясь крикнуть во все горло, но и это оказалось запрещено. Так всегда в этих снах. Нужно совершить что-то бесконечно важное, важное - но тысячи табу обволакивают, склеивают, сплетаются в смирительную рубашку. Он пробовал еще и еще раз, трепеща от страха, что отстанет, не сумеет теперь догнать. Телега, ни на миг не останавливаясь, нисколько от него не отдалялась, по-прежнему шлепки из-под колес попадали ему на лоб, и мальчик был на расстоянии вытянутой руки... Митя собрался с силами, наполнил легкие до треска и наконец позвал... Он крикнул: "Митя!" - и проснулся от ужаса.