Рагим Гусейнов - Ключ дома твоего

- Аминь, - вторил ему быстро захмелевший Топал Мардан со слезами на глазах. - Отныне двери моего дома навсегда открыты перед тобой. Перед тобой и детьми твоими. У меня не было брата, бог не дал. Но отныне ты мне брат, Гудрат киши. Дай я тебя поцелую!

...

Русский архитектор, а звали его Алексеем, хотя фамилия у него была явно не русская - Корх, был человек не старый, лет сорока с небольшим. Ходил он всегда в черном сюртуке и в ослепительно белых сорочках. Как он в этом далеком селе умудрялся постоянно стирать и гладить свои рубашки, оставалось для всех секретом. Но, каждый раз, когда он, стройный, чисто выбритый, с тонко подстриженными рыжими усиками, далеко выбрасывая вперед свои худые ноги, почти бегом шел к бакалейной лавке Аллахверди, перед которой, чтобы обменяться новостями, собирались деревенские старики - аксаккалы, мужчины, пользующиеся особым уважением в обществе, а на почтительном расстоянии от них стояли молодые люди, без права сесть в присутствии старших, все невольно приподнимались. Он торопливо проходил мимо них, приподнимая шляпу в знак уважения и признательности, только потом, купив пачку крепкого турецкого табака, специально привезенного для него из Тифлиса помощником Аллахверди, раз в месяц выезжавшим туда за товаром, и разломав пачку и наполнив кисет, он наконец расслаблялся: садился на стул, поставленный в тень специально для него лавочником Аллахверди, рядом со старым Газанфаром, набивал свою английскую трубку, медленно, со смаком раскуривал ее, и, наконец, выпустив клубы дыма из ноздрей и, казалось, даже из ушей, блаженно закрывал глаза. Аромат дорогого табака кружил голову, и все, улыбаясь, с одобрением кивали головами, а архитектор, или как его здесь в селе называли между собой "Урус Саша", словно очнувшись, виновато улыбаясь протягивал им кисет и на своем непонятном языке что-то говорил, и каждому было ясно, что его угощают.

Сельские жители - люди гордые, и не каждый может добиться их расположения, не с каждым будут они раскуривать табак, не каждое угощение они примут, но кисет архитектора они принимали с удовольствием, чувствуя его искренность и доброжелательность. Возвращался кисет ему уже полупустым. Умиротворенность, которая охватывала всех тянувших свои самокрутки, передавалась и ему, и он, откинувшись на спинку стула, как бы издали с улыбкой смотрел на своих соседей. Они что-то говорили, он согласно кивал им головой, не понимая ничего, хотя со временем отдельные выражения и слова он стал понимать, но какое это все имело значение? До такого взаимопонимания люди идут очень долго, иногда всю жизнь. Годами живут они рядом, изучают характер и поведение друг друга, подлаживаются друг под друга, норовят угадать желание другого. Но даже после многих лет не решаются они на откровенность с соседом, чтобы рассказать о том, что лежит на их душе. Ни радостной вестью, чтоб не сглазили, ни горем, чтоб не радовать врагов. Да и не принято это было в селе. Здесь каждый жил своей судьбой и благодарил бога за нее.

В Сеидли не было принято роптать на неудачи. Во всем мужчины видели волю всевышнего, спорить с которым было бесполезно. С удивлением, даже с презрением смотрели они на человека, пытавшегося рассказать им, что-либо о своих семейных делах, о жене своей или детях. Такие разговоры прерывались, иногда грубо, так, что говоривший, поняв свою оплошность, краснел и быстро удалялся. Часто они уходили навсегда, но некоторые через какое-то время возвращались, но еще многие годы окружающие, хоть внешне это и не показывали, помнили и осуждали их проступок. Но все равно, в селе секретов не бывает, тут каждый знал все о семье другого. Знал настолько хорошо, что иногда путался, не помня, это случилось в его доме или у соседа? И все это происходило благодаря их женам, матерям, тещам, тетушкам и бабушкам, всем тем, кто постоянно снуют в поисках последних сплетен по соседям, принимают своих подруг, сестер и соседок, зашедших утром на минутку за солью и просидевших весь день под чинарой за славной и сладкой беседой, от которой проясняется голова и по всему телу разливается сладкая истома от услышанного. Гости стараются оставаться незамеченными, но как назло все чаще попадаются на глаза хозяину дома то на кухне, то в комнатах и дворах, и тогда они в смущении прячутся за чадрой. А вечером, а чаще перед сном, жена его под большим секретом, умоляя никому не говорить, сообщит ему интимные подробности жизни многих соседских семей. Рассказы эти бывают порой настолько откровенны, что распаляют мужчин, и жены их в эти ночи с удивлением обнаруживают в поведении мужей уже забытую по отношению к ним страсть. Но все же, говорить об этом вслух среди мужчин было не принято.