Лидия Чарская: Платформа № 10

— Пожалуйте, был сигнал, ваше высокородие, № 17 встречать, — расслышал как сквозь сон Кирилл Федорович Груздев, полулежавший у стола в старом с прорванной во многих местах клеенкой кресле. На столе стояла бутылка с отбитым горлышком, распространяющая вокруг едкий запах спирта. Лежал обглодок соленого огурца и недоеденная корка хлеба.

— М-м… 17, говоришь? Это хорошо, что семнадцатый, Авилов, — промычал себе под нос начальник, — это очень хорошо, что семнадцатый.

— Да хорошо, либо нет там, а пожалуйте. Потому как пути более нет. Не приведи Господь заносы какие. И и… Боже ты мой, какая метель!

— Метель, говоришь?

— Неушто не видали и не слыхали?

О нет, он слышал их, эти голоса демонов за обледеневшим оконцем. Но разве же это была метель? В его помраченном от обильного возлияния мозгу фантастические представления вытеснили реальные. Казалось, что не метель, не бушующая стихия, а полчища злой силы стучались к нему в окно и смущали его покой, убеждая его в чем то, и предостерегая, и угрожая в одно и то же время.

— Так вот оно что, метель… Метель и заносы… Поезд не пойдет дальше, стало быть?

Вдруг резким неожиданным среди тишины звуком протрещал звонок телефона. С испугом, косясь на неплотно прикрытую дверь смежной с его комнатой горенки Нины, спавшей сном праведницы сейчас под утро, Груздев, чуть пошатываясь, подошел к аппарату.

— Алло. Я слушаю. С полустанка № 10, — прикрывая рот рукой, опять таки чтобы не разбудить дочери, откликнулся он не совсем твердым голосом. — Что? Заносы? Да… Стоит в поле… Слышу. И 17-ый застрянет по всей вероятности… Через десять минут дам знать…

Прозвенел отбой, и Груздев, наскоро накинув ветхое пальтишко, поспешил на платформу.

Зимняя морозная ночь дохнула ему в лицо ветром и метелью. Хлопья снега залепили глаза. На фоне стихийной пляски вьюги мутно блестели железнодорожные огни. И кровавыми точками сверкали среди них красные фонари пути.

Пыхтя, шипя, словно через силу подползал тяжелый локомотив к полустанку.

— Господа! — зловеще прозвучало среди свиста, гиканья и пения непогоды с платформы полустанка № 10, — предупреждаю, что пока не расчистят пути, поезд дальше не пойдет.

И несколько минут спустя из отделений купе, из всех углов длинного пассажирского поезда стали высыпать на платформу укутанные в теплое платье фигуры мужчин, женщин, ребятишек.

— Как! Не пойдет дальше? Почему не пойдет? Заносы? Но почему об этом не дали знать раньше? Где начальник полустанка? Подать сюда начальника! Разве можно ночевать среди поля! — слышались тут и там резкие, негодующие взволнованные голоса.

Люди были как безумные. Люди словно потеряли человеческий облик: они волновались, кричали, бранились, топали ногами. Из отделения второго класса выскочил высокий человек в шинели и студенческой фуражке.

— Где начальник? Это черт знает что! Стоять всю ночь среди поля! По всей вероятности и весь завтрашний день. А меня ждут. Ждет больная мать, может быть умирающая! Какие беспорядки, какие дьявольские беспорядки! — кричал он молодым звонким, самого себя поджигающим голосом.

А с неба, из-за тучи метели кротко сияла и улыбалась подернутая дымкой луна. И снежные хлопья как птицы носились в воздухе. От полустанка уже скакал во весь опор верхом в поселок сынишка сторожа Авилова — сзывать крестьян на расчистку пути от заноса. На платформе топтались пассажиры. То и дело подавались робкие тревожные свистки, нервируя еще больше и без того нервных. Наконец удалось уговорить публику занять места в отделениях и терпеливо дожидаться конца результатов расчистки. Высокого студента в шинели Груздев успокоил как мог и повел ночевать к себе.

Когда на следующее утро Нина Груздева, маленькая, худенькая девушка, с веснушчатым некрасивым лицом и чудесными голубовато-серыми глазами, являвшимися большой и прекрасной неожиданностью на этом лице, вошла чтобы заварить чай в столовую, кабинет и спальню отца, — комнату, имеющую три названия в одно и то же время, — она громко ахнула и чуть не выронила из рук чайницы от радостного волнующего испуга. На рваном старом кожаном диване, под теплой шинелью с ильковым воротником, спал некто, незнакомый, молодой и прекрасный, по её мнению такой прекрасный, какие редко встречаются в жизни. Нина, чуть дыша, на цыпочках приблизилась к дивану. Перед ней было свежее открытое смуглое лицо. Черные брови, черные бархатные ресницы. Черные же усики, чуть намеченные над верхней губой. И алый, рот чувственный и нежный.