Григорий Канович - Шелест срубленных деревьев

Никогда еще комментаторский голос Нисона Кравчука, часовых дел мастера и добровольного осведомителя отца, не звенел так торжественно и строго, как в тот день, когда Горбачев объявил на всю страну о выборах народных депутатов СССР. Казалось, не было в жизни Нисона ни ссылки, ни каторжной работы в лесхозе в захолустном Канске.

- Начинается, Шлейме, новая эра, - волнуясь, выдыхал он в трубку, смакуя каждое слово и подробно излагая содержание откликов всех радиоголосов, вещавших из-за границы по-русски, на перемены в Кремле. Перестройка! Горбачев берет быка за рога.

Отцу было абсолютно все равно, кого Горбачев берет за рога. Он понятия не имел, что такое новая эра. Наверно, что-то хорошее, может, даже очень хорошее, но как его довезти из "столицы нашей Родины", из Москвы, сюда, в Вильнюс, на улицу имени расстрелянного в двадцать шестом году на Девятом Форте пекаря Рафаила Чарнаса? Не получится ли как всегда: пока хорошее довезут, пока расфасуют на порции, оно либо протухнет, либо ему, Шлейме Кановичу, положенной доли не достанется?..

Но к чему отец был совершенно равнодушен, так это к выборам. Судьбу, уверял он, выбирают человеку на небесах, а не на избирательном участке где-нибудь возле стадиона "Жальгирис" или автобусной станции.

- Все сейчас будет по-другому, - уверял его Нисон.

Сколько раз за свою долгую жизнь отец слышал, что с завтрашнего дня все будет по-другому. Наступало завтра, и все оставалось так, как было, - небо, люди, деревья, казармы и тюрьмы.

- Как по-другому? - спросил он Нисона. Не спросишь Кравчука, он совсем скуксится, замолкнет, как оброненные на булыжник часы.

- Честно, по-людски, - умерил свой восторг часовщик. - Радио, например, будет говорить только правду, газеты писать - только правду.

- А зачем тебе правда? Здоровее станешь? Моложе? Мы что, раньше правды не знали?

- Не всю, - не уступал Нисон. - Не всю.

- Всей правды даже Господь Бог не знает... Если бы знал, каким будет человек, он, может быть, и не сотворил бы его.

- Свободы, говорят, прибавится, - как ни в чем не бывало продолжал Кравчук. - За границу разрешат ездить.

- Подумаешь - за границу! А разве мы когда-нибудь жили у себя дома?

- Кто - "мы"? - опешил Нисон.

- Евреи... Приходим на свет за границей и помираем за границей. Тебе двух с половиной тысяч лет заграничной жизни мало?

Не желая признавать свое поражение, часовых дел мастер решил прибегнуть к главному козырю:

- Между прочим, по городу ходят слухи, что и твой Гиршке как будто бы в списках.

- В каких еще списках?

При упоминании о списках перед глазами отца всегда возникали одни и те же печальные картины - вереница вагонов на железнодорожной станции, битком набитых ни в чем не повинными людьми, подлежащими депортации из Литвы к белым медведям; солдаты в топорно сшитых полушубках на сторожевых вышках на Колыме и в Воркуте; писатель Борис Львович Гальперин в полосатой лагерной робе; тогда еще зрячий земляк Нисон на лесоповале под Канском не с волшебным пинцетом, а с пилой.

- Будущих кремлевских депутатов, - успокоил его Нисон. - За что купил, за то и продаю.

Нисон ожидал, что весть обрадует земляка, что тот оживится, примется расспрашивать, по какому радио он слышал эту новость, но на другом конце провода было только слышно, как Шлейме тяжело дышит в трубку.

- Говорят, литовцам понадобился депутат-еврей в Москве, - пояснил часовщик, все еще пытаясь доставить хотя бы куцую радость своему старому другу.

- При всех больших заварушках нужен еврей. Либо как козел отпущения, либо как банщик.

- Банщик?

- Чтобы перед миром с хозяев грязь смывать. А бывало, что и кровь.

Нисон принялся горячо доказывать, что все в мире меняется, что и Советский Союз - не исключение, что как ни крути, а литовцы - молодцы, воспряли, как в пятьдесят шестом венгры, ринулись, безоружные, в бой с Советами, пошли ва-банк, и, чем черт не шутит, может, им на самом деле подфартит - удастся улизнуть из капкана, но отец не был склонен переубеждать его, в этих делах он не был силен; в добрые перемены не верил, а к слухам о сыне, скорее встревожившим его, чем обрадовавшим, предпочитал не прислоняться, как к спинке свежевыкрашенной садовой скамейки. Прислонишься и потом пятна никакими порошками не выведешь.

Лучше всего, конечно, положить трубку, но Нисон обидится, хотя, если подумать, чего, собственно, на него, на Шлейме, обижаться - ноги не слушаются, дыхание, как лампочка в коридоре - вот-вот перегорит, сердце словно подушечка, утыканная иголками. Добрый человек Нисон, очень даже добрый, но ужасный зануда. Как заладит, не остановишь. Все время подкручивает другого, как когда-то часы в часовой мастерской напротив Академического театра. И ведь не скажешь человеку, что никакой подкруткой ему, Шлейме, уже не поможешь, все винтики проржавели и рассыпались, и всласть резвившаяся стрелка вот-вот застынет навеки...