Борис Казанов - Полынья

Увлекла река.

Великая река оказалась вовсе не такой большой, как думал о ней Просеков. Вся в оползнях, в мелях, с искаженным рельефом, река, распластанная на карте, напоминала больную измученную женщину, нуждавшуюся в срочном лечении и опасную своим беспомощным неистовством. Но даже такая, с надорванным здоровьем, она была прекрасна: загадочны были изгибы ее русла, удивительным казалось вращение струй, разное под берегами, и, думая о ней, как о женщине с исковерканной судьбой, чья любовь дарит незабываемые мгновенья, Просеков неторопливо одолевал километр за километром: отдыхал с Диком на приступках каменных террас, прохлюпывал торфяные болотца, где Дик вспугивал парочку куропаток, продирался сквозь метелки выгоревшего камыша и папоротники, обсаженные каплями, и отмывал сапоги в луже с закатом, которую выхлебывал Дик. Все было в точности, как представлял. И дом стоял на месте: старый маяк с большой лампой и колоколом, отлитым из восемнадцати пудов старинной меди. В туман надо звонить - два удара через три минуты. А еще надо смотреть, чтоб точно шли часы. На этой вершинке, вознесшейся огоньком, жила природа, блистали ее глаза. И если так случилось, что ничего другого для него нет, то лучше уснуть здесь, где никто его не знал, объемля сердцем гигантскую тишину. А там осмотрится в новом мире, сделает его своим и, цепляясь за эту ниточку, возникнет опять, если дело позовет. А если не позовет, то хоть останется, не обидевшись, прежняя жизнь: как бы там ни было, а свет в ней был и не исчезнет просто так.

Отложив карандаш, Просеков посмотрел в окно.

Уже загрузили соль, табак, водку, чай, макароны, мясо убитых белух для приманки в капканы. На палубе остались сохнуть тюленьи шкуры, растянутые на щитах, похожие на художественные полотна. Отдельно сушились мужские органы зверей, которые стармех Бутылкин заготовлял для нужд фармакологии. Подходило время обеда, который на таких судах ждали задолго. Вначале они ожидали завтрак, потом обед, затем ужин. И так, в томительном ожидании, у них проходил день.

Тут как раз пришла буфетчица звать его в столовую. Эта рыжая, на удивление толстая деваха, неуклюже поднимаясь по трапу, наверное, зацепила какой-то ларь: сразу понесло кислой капустой.

- Идите! Чего засел?

Она обращалась к нему на "ты" и "вы", мешая местоимения, как семечки.

Просеков не хотел есть. Но отказаться нельзя. Если он собрался с ними ехать, то надо принимать и их обычаи. Обед так обед, для всех один. Баня так баня - тоже. Направился в столовую, где, строго-оживленные, под картиной с медведями сидели экспедиторы. Буфетчица потянула в сторону, в отдельный угол.

- Хозяин ждет.

- Егор! Он здесь?

- Вернулся...

Обед был богатый как никогда. Даже Просеков это заметил, который никогда не задумывался над тем, что ест. Азбукин был еще предупредительней, чем прежде. В нем нравилось то, что не было шутовства, хитрого заискивания, использования связи для бахвальства. А было то, что он воспринимал Просекова как друга, как брата, как желанного гостя.

Окинув напоследок столик на двоих, расчерченный под шахматную клетку, с рядами тяжелых и легких фигур: наливок, напитков, квасков, настоянных с ягодой, травой, кленовым листом, а теперь разлитых в кувшины; с разноцветьем закусок, где выделялись копчености, соления из омуля и осетра и разные тонкости для разврата желудка. Азбукин посетовал, что не осталось качественного лосося - одни самцы.

- А почему у тебя их столько? - неожиданно заинтересовался Просеков.

Азбукин объяснил, что ловились башкирским способом: в период нереста, на самку.

- Раскроишь ее до икры и опустишь в сеть, только обязательно живую, с голосом. Вот и пойдут на запах самцы. Один за другим, как чумные.

- Это ведь... жестоко.

Азбукин, знавший чувствительную душу приятеля, ответил философски:

- Все в природе, Стась... - И положил на плечо руку: - Ну, как ты? Обдумал все, взвесил?

Как будто и обдумал и взвесил... Ждать, что будет какой-то рейс? Он вряд ли возможен для "Кристалла". Да и какой в нем толк? На флот, без отпуска, не вернут. Что еще оставалось? Оставалось выяснить одно: поедет ли с ним Настя? Подумав о ней, Просеков внезапно почувствовал, как радость, которую он испытал от близости с рекой, обламывается в душе, как тонкий ледок, раскрывая глубокую пропасть отчаяния...

Как жить? Что делать дальше?

- Помощник я тебе буду плохой, - сказал он. - Охотник из меня... Да и рыбак.

- По этому делу не тревожься. Охотничать, рыбалить - пустяк. - Азбукин стоял сам и не приглашал садиться. - Беда в другом, Стась.