Болеслав Маркевич - Княжна Тата

Она старалась теперь сокращать по возможности и время пребыванія своего въ Петербургѣ, и случаи выѣздовъ въ свѣтъ, которому, говорила она мысленно со злою ироніей по собственному адресу, "всѣ ея моральныя и физическія прелести были знакомы до мерзости". Изъ недочетовъ своихъ матримоніальныхъ комбинацій, Тата вынесла то убѣжденіе, что въ возрастѣ, до котораго дожила теперь она, у нея оставался одинъ только шансъ, что на ней можетъ жениться единственно "un homme sérieux", человѣкъ зрѣлыхъ лѣгь и притомъ честолюбивый, который прежде всего будетъ искать въ женѣ "une femme qui sache le servir dans son ambition, женщину въ родѣ Вава Лавинской", договаривала себѣ она, находя тутъ же и живой образецъ того, что именно требуется такому "homme sérieux", и намѣчая въ головѣ въ то же время и тѣ два-три холостые экземпляра этой особой петербургской породы людей, которые съ своей стороны могли бы быть расположены искать въ ней, княжнѣ Натальѣ Можайской, вторую Вава Лавинскую. Но такъ какъ ихъ, этихъ "hommes sérieux", можно встрѣчать въ петербургскихъ салонахъ и подолгу пользоваться удовольствіемъ назидательныхъ бесѣдъ съ ними лишь въ самый разгаръ тамошней зимы, то-есть въ то самое время, когда эти серьезные люди наиболѣе заняты по своимъ должностямъ и озабочены ввѣреннымъ ихъ мудрости благоденствіемъ Россіи, то Тата и положила, что ей съ матерью всего удобнѣе проживать какъ можно долѣе въ деревнѣ, а въ Петербургѣ проводить лишь сезонъ отъ Рождества до вскрытія Невы. Кромѣ получаемой отъ этого значительной экономіи въ расходахъ, въ этой country life имѣлся, по ея мнѣнію, тотъ респектабельный англійскій запахъ, который именно подходилъ къ избранной ею теперь линіи серьезности. Маленькая княгиня-мать, само собою, приложила обѣ руки подъ такое рѣшеніе дочери: для нея въ Петербургѣ только и было любезнаго, что Домикъ Петра Великаго, гдѣ ставила она свѣчи "pour que Tata fasse un parti convenable". Братъ Анатоль, съ своей стороны давно покончившій съ Leonie Тепловой и самъ теперь помышлявшій о выгодной партіи, успѣлъ за это время такъ разочароваться въ способности сестры "пристроиться", что охотно согласился бы сократитъ и вовсе пріѣзды ея съ маменькой въ Петербургъ, а потому заведеннымъ ею порядкамъ жизни выражалъ полнѣйшую аппробацію.

Болѣе всѣхъ былъ ими доволенъ Александръ Андреевичъ Скавронцевъ. Восемь мѣсяцевъ въ году проводилъ онъ теперь въ обществѣ этихъ двухъ женщинъ, къ которымъ привязанъ былъ самымъ искреннимъ, родственнымъ чувствомъ. Собственная семья его была едва-ли болѣе, гораздо скорѣй менѣе, дорога ему. Вообще говоря, къ семьѣ своей онъ былъ довольно равнодушенъ. Онъ съ нею и видался только урывками. Его обратившаяся теперь въ сороковую бочку сорокалѣтняя уже Вѣрочка жила по зимамъ въ городѣ, гдѣ сыновья ея ходили учиться въ гимназію, а на каникулы переселялась съ ними въ прекрасное, отстоявшее лишь верстъ на десять отъ этого города имѣніе, которое мужъ ея имѣлъ случаи пріобрѣсти весьма выгодно вскорѣ по полученіи завѣщанныхъ ему теткою денегъ, и весь доходъ котораго назначенъ былъ имъ исключительно на ея съ дѣтьми потребы. Самъ онъ наѣзжалъ къ нимъ въ городъ и въ деревню по нѣскольку разъ въ годъ, но рѣдко когда въ состояніи былъ выжить съ ними дол

23;е недѣли. Онъ въ обществѣ ихъ испытывалъ и скуку, и какую-то неловкость. Съ женой, проводившею всю жизнь въ распашной блузѣ за кофе и гаданьемъ на картахъ, у него давно изсякли всякіе предметы разговора. Сыновья его, изъ которыхъ старшему шелъ уже восемнадцатый годъ, были добрые, трудолюбивые ребята, не отличавшіеся особымъ изяществомъ манеръ, ни еще менѣе какимъ-либо аристократическимъ оттѣнкомъ въ складѣ понятій своихъ и рѣчей. Слушая ихъ разговоры, глядя, какъ они ходятъ въ развалку, ѣдятъ съ ножа, кланяются бочкомъ, Скавронцевъ, взросшій въ преданіяхъ благовоспитаннаго щегольства стараго гвардейства, только поморщивался и набиралъ дыму въ ротъ изъ папироски въ удвоенномъ количествѣ, но считалъ безполезнымъ или не умѣлъ вступать съ ними въ словопренія на эту тему. "Нечего грѣха таить, хамоваты", говорилъ онъ себѣ со вздохомъ, думая о нихъ, — "но, по нынѣшнему времени, пожалуй, другаго и не нужно…"

Тѣмъ, съ большимъ удовольствіемъ возвращался онъ послѣ каждой такой "побывки у своихъ" подъ любезныя ему сѣни стараго дома Большихъ Дворовъ. Тутъ только, въ этихъ высокихъ, обширныхъ покояхъ, съ ихъ закоптѣлыми расписными плафонами, картинами въ почернѣлыхъ рамахъ и выцвѣтшими, когда-то цѣнными коврами, чувствовалъ онъ себя дома, Александръ Андреевичъ дорожилъ всѣми этими остатками минувшаго, которые удалось ему сохранить здѣсь нетронутыми среди повсемѣстнаго разгрома, внесеннаго новымъ временемъ на Руси въ строй ея стародавняго дворянскаго житья. Въ большихъ Дворахъ этотъ навѣки исчезнувшій барскій міръ будто снова воскресалъ предъ вами. Изстари заведенные порядки жизни блюлись здѣсь какъ святыня. Тѣ же старые дворовые слуги, въ бѣлыхъ галстукахъ, съ угрюмою почтительностью на лицахъ, безшумно ступая по вылощеннымъ какъ зеркало паркетамъ, таинственно вводили посѣтителя въ пріемные "аппартаменты"; съ тою же роскошью стараго массивнаго серебра и свѣжаго столоваго бѣлья неизмѣнно сервировались завтраки, обѣды и ужины, сидѣла-ли за ними въ праздникъ толпа съѣхавшихся сосѣдей, или "кушали" въ будній день однѣ лишь княгиня съ княжной. Подобранный шестерикъ все также стоялъ на конюшнѣ на случай "параднаго выѣзда"; съ наступленіемъ темныхъ ночей зажигались, какъ въ старину, кенкеты на всемъ протяженіи комнатъ, отдѣлявшихъ внутренніе покои хозяевъ отъ большой гостиной, съ балкономъ и видомъ на рѣку, въ которой собирались онѣ со Скавронцевымъ по вечерамъ… Эти вечера втроемъ Скавронцевъ называлъ своимъ "бенефисомъ". Соснувъ часика полтора послѣ обѣда, онъ являлся часу въ восьмомъ бодрый и веселый, въ эту ярко освѣщенную гостиную съ ея мягкими и глубокими креслами, врытыми темнымъ трипомъ, въ которыхъ такъ покойно сидѣлось ему, такъ вкусно пился чай, налитый рукой Тата, такъ удобно было пробѣгать листы свѣжеполученныхъ газетъ, или читать вслухъ своимъ собесѣдницамъ какую-нибудь новую повѣсть, дѣйствующими лицами которой были "порядочные люди". Произведеніи съ иными героями Александръ Андреевичъ не признавалъ и, не дочтя въ нихъ иной разъ и двухъ страницъ, швырялъ съ мѣста журналъ на ближайшій столъ:- "не могу, такъ и разитъ кутейникомъ", отвѣчалъ онъ обыкновенно при этомъ княжнѣ, выражавшей желаніе узнать: "какой тутъ однако сюжетъ"?… Маленькая старая княгиня въ это время нашивала молча кресты изъ галуна на свои старыя юпки, передѣлывала ихъ на ризы отцу Ефиму, ихъ сельскому священнику, и вздыхала отъ времени до времени не то отъ душевнаго смиренія, не то отъ нѣсколько обремененнаго съ обѣда желудка. Тата, за большимъ круглымъ столомъ, освѣщеннымъ четырьмя свѣчами подъ общимъ большимъ зеленымъ абажуромъ, рисовала акварелью цвѣты на большихъ листахъ шероховатой бумаги (рисовала она отлично,) съ букета, погруженнаго въ тутъ же стоявшую японскую вазу. Когда что-либо изъ читаемаго Скавронцевымъ начинало интересовать ее, она, не выпуская кисти изъ руки, отрывала голову отъ работы и медленно поворачивала ее въ его сторону, потомъ также медленно и неслышно опускалась въ спинку своего кресла и, съ упавшею на складки платья рукой, полузакрывъ глаза, слушала недвижно, безмолвно и внимательно. Это всегда очень льстило Скавронцеву и подстрекало его; голосъ его старался находить, и находилъ зачастую, надлежащіе звуки для передачи нѣжности, страсти, всего, что въ этихъ лежавшихъ передъ нимъ страницахъ могло, по его мнѣнію, вызывать сочувствіе и одобреніе дѣвушки… Но она слушала, — и только. То, что изъ этихъ страницъ могло и въ самомъ дѣлѣ отвѣчать тайнымъ голосамъ ея души, что могло вызывать въ ней новую жажду жизни или подымать горечь ядовитыхъ воспоминаній, не находило у нея внѣшняго выраженія. "Отлично схвачено, не правда-ли, отлично?" вскликнетъ бывало прерывая себя Скавронцевъ, отдаваясь увлеченію иною талантливою сценой, удачно подмѣченною и переданною чертой интереснаго характера… "Дда", чуть процѣдитъ Тата, или даже того не скажетъ: поведетъ развѣ чуть-чуть головой, или улыбнется загадочною улыбкой. Скавронцевъ пробовалъ было вначалѣ вызывать ее на сужденіе, на споръ, но весьма скоро отказался отъ этого. Онъ понялъ, что ей говорить не хотѣлось, а что не хотѣлось ей говорить потому, что она была горда и бережно хранила отъ самыхъ близкихъ ей людей заповѣдные помыслы свои, чувства и впечатлѣнія. "А тутъ о чемъ-нибудь подходящемъ въ романѣ заговоришь, такъ невольно вырвется иной разъ, въ душу себѣ заглянуть дашь: она и молчитъ, — понятно!" объяснялъ себѣ очень толково Александръ Андреевичъ.