Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 2

Графъ уѣхалъ тотчасъ послѣ спектакля, отвѣтивъ на просьбы хозяйки остаться ночевать что у него на завтра въ Москвѣ назначенъ пріемъ просителей, и что онъ очень любитъ спать въ коляскѣ на чистомъ воздухѣ.

— Прощайте, милое дитя! говорилъ онъ, подойдя къ вошедшей Линѣ и похлопывая рукой по ея рукѣ;- прекрасно играете! даже жалко было смотрѣть мнѣ, точно правда была….. А шалунью въ Москву, пѣть! тѣмъ же акаѳистомъ обратилъ онъ рѣчь къ Ольгѣ Акулиной, взирая очевидно не безъ удовольствія на всякія ея красы.

— Вы ужь такой милый, графъ, такой милый! расписывала въ свою очередь барышня, отпуская ему убійственнѣйшіе изъ своихъ глазенаповъ. Онѣ въ троемъ съ Аглаей Константиновной пошли проводить его и простились съ нимъ на лѣстницѣ. У нижней ступеньки ея, вытянувшись въ струнку, стоялъ въ дорожной формѣ исправникъ Акулинъ.

— Исправникъ! Успѣлъ переодѣться? И парикъ снялъ! воскликнулъ, увидѣвъ его, графъ, подымая вверхъ обѣ свои ладони.;- Очень хорошо играешь, я много смѣялся!

— Радъ стараться, ваше сіятельство! вскликнулъ въ свою очередь исправникъ, отвѣшивая ему форменный поклонъ одною головой и не отрывая рукъ прижатыхъ ко швамъ панталонъ.

— Усталъ? милостиво спросилъ его сіятельство.

— Никакъ-нѣтъ, ваше — ство, хоть сейчасъ снова начать прикажите.

— Нѣтъ! Зачѣмъ! протянулъ смѣясь графъ. — А только ты усталъ. Животъ большой, въ перекладной растрясетъ. Оставайся! Дороги хороши, проѣду и безъ тебя.

— Этого не могу-съ! отпустилъ Акулинъ.

— Почему? еще разъ протянуло начальство, и еще разъ приподняло ладони.

— Какъ солдатъ отъ казеннаго ящика, такъ и я отъ вашего сіятельства въ границахъ ввѣреннаго мнѣ уѣзда отлучиться не могу и не дерзаю. А что до живота-съ, промолвилъ онъ уже съ Полоніевскою ужимкой на лицѣ,- то онъ у меня казенный, ваше — ство, какъ разъ въ мѣрку почтовой телѣги укладывается.

— Балагуръ! запѣлъ, предовольный такою остротой графъ, закутываясь въ поданную ему теплую шинель. — Твоя граница гдѣ? спросилъ онъ подумавъ.

— Рѣка Нара, ваше — ство.

— Да, гдѣ паромъ. Знаю!.. Отсюда сколько?

— Двѣнадцать верстъ, ваше с…..

— Спать буду, не увижу тебя болѣе… Чтобъ не забыть, — Шашковъ, запиши! — чрезъ недѣлю въ Москву пріѣзжай! Ко мнѣ, лично! примолвилъ онъ особеннымъ тономъ.

— Слушаю, ваше — ство! рявкнулъ въ восторгѣ сердечномъ толстый Елпидифоръ. Успѣхъ Полонія и «глазки» Ольги Елпидифоровны обезпечивали ему, очевидно, ближайшее повышеніе по службѣ.

— Ну, ѣдемъ! сказалъ графъ. — Прощай, Ларіонъ! обратился онъ ко князю, спустившемуся съ нимъ внизъ, и трижды облобызавъ его шепнулъ на ухо: — изъ Петербурга ничего не получалъ?

— Нѣтъ! коротко отвѣтилъ тотъ, слегка, сморщившись и видимо недовольный вопросомъ.

Графъ вышелъ на крыльцо. Исправникова тройка уже гремѣла колокольчикомъ подо сводомъ льва.

Графиня Воротынцева съ своей стороны объявила рѣшительно что остаться ночевать не можетъ, что ее ждутъ въ Дарьинѣ, но согласилась подождать пока засвѣтлѣетъ, въ виду какого-то не совсѣмъ надежнаго моста на дорогѣ, о которомъ напомнилъ ей князь Лоло, и по которому, увѣрялъ онъ, было бы не безопасно проѣзжать темною ночью…. По настоятельной просьбѣ Аглаи Константиновны «ouvrir le bal avec le jeune comte», она сдѣлала два тура вальса съ графомъ Анисьевымъ, съ тѣмъ, требовала она, чтобы «уже послѣ этого не обращали на нее никакого вниманія», что она устала и хочетъ до отъѣзда отдохнуть въ какомъ-нибудь уголкѣ. Она ушла подальше отъ грома бальной музыки въ маленькую, полуосвѣщенную гостиную, куда увела и Софью Ивановну Переверзину, и гдѣ онѣ усѣлись вдвоемъ на маленькомъ угловомъ диванѣ.

Ее очень интересовалъ «романъ» Лины и Гундурова, и она просила Софью Ивановну сообщить ей о «положеніи вещей» въ настоящую минуту. Въ этой женщинѣ было такъ много обаятельнаго, захватывающаго, симпатичнаго, что Софья Ивановна, завоеванная ея прелестью съ первой минуты ихъ знакомства, забывъ всю обычную свою сдержанность, откровенно разговорилась съ нею какъ со старымъ, многолѣтнимъ другомъ.

— Elle est bête comme chou cette grosse fermière, вскликнула графиня, говоря про Аглаю Константиновну, — и мнѣ кажется что въ этомъ случаѣ она рѣшающаго значенія имѣть не можетъ. L'oncle (то-есть князь Ларіонъ), вотъ отъ кого, сколько я понимаю, должно все зависѣть.

Софья Ивановна закачала головой: