Ну, милая моя, дорогая голубка, пока, до следующего письма! Если
будет время, напишу из Иркутска и сообщу, что там узнаю. Крепко, крепко целую тебя, мой ангел, и жму твою руку! Сердечное, большое спасибо тебе за все твои заботы обо мне!
Весь твой Н. Кураев. Погода здесь стоит все время теплая; больше
10о мороза еще не было, а сегодня, например, так только 3о - совсем на Сибирь не похоже! Ну, еще раз до свидания! Снова и снова целую тебя!
Итак, спина болит, паровозы проваливаются, в Забайкалье оспа, в Байкале громадные трещины... Надо думать, и напугал дед бабушку изрядно и заставил думать о себе с тревогой и надеждой, обращая молитвы к единственному Заступнику. Впрочем, трудно судить, как относится католический бог к молитве в пользу православного.
Карточка, "где мы вдвоем", сохранилась, вот она, на стене. Бабушка
не обладала той обольстительной красотой, что вызывает восхищение знатоков, зависть дам и тревожит сластолюбцев. Мягкие черты ее милого лица предупреждали о доверчивой нежности ее сердца. И в молодости, и в пору увядания ее лицо неизменно привлекало своей открытостью, она смотрит на вас, обращенная к вам не только взглядом, но и слухом и сердцем. Вот эта открытость и прямота, сочетаясь с неколебимостью убеждений, чуждых эгоизму и тщеславию, быть может, и составляла главное свойство ее души.
Это их первая фотография с дедом: бабушка сидит на стуле, положив скрещенные руки на какой-то маленький круглый столик, покрытый скатертью c матерчатыми кисточками. Дед стоит сзади у правого плеча бабушки, он в черном сюртуке, под белым воротником вразлет две черные полоски крохотного галстука. Стриженая бородка, усы, очки в тонкой оправе, именно такими воображение рисует новых людей, описанных Чернышевским и Тургеневым. Новые русские. Взгляд деда строг и внимателен, и бабушка смотрит внимательно и вслушивается.
Как это милосердно, что им сейчас не возвестят о том, что они похоронят своего первого сына, блестяще одаренного музыканта, математика, мастера на все руки, сраженного костным туберкулезом в двадцать лет. Они не услышат сейчас и о трех войнах, которые будут их разлучать... о гибели под Ленинградом младшего сына, летчика, сгоревшего на пятой неделе войны...
Как спокойно принимают они свою судьбу. Впрочем, у деда лицо, как
перед сражением, в сознании того, что врач и в битве, и после битвы не с победителями, а с побежденными, с увечными, ранеными, страждущими и больными.
Они принимают свою судьбу, но их Бог - возвышает, а не жаждет рабской покорности и суетного заискивания. Назвать своего старшего сына, первенца, Сергеем, это был вызов судьбе. В молодые годы умер старший брат Никандра Иоакимовича, Сергей Иоакимович. И прадед назвал своего старшего сына Сергеем, Сергей Никандрович умер во сне, готовясь к экзаменам на последнем курсе Дерптского университета! Что испытала бабушка, Кароля Васильевна, когда мой отец возвестил ей о рождении своего первенца и решении назвать его Сергеем! И наша взяла! Мой брат жив, и в этом воля его и прадеда, и деда, и отца. Имя брата уже неотъемлемо от истории нашего города, он порядочный инженер, крупный гидротехник, сегодня он уже старше своего деда...
Неужели тогда, едва решив соединить свою судьбу с дедом, бабушка видела так далеко и готова была тихой улыбкой благословить нас...
Фотографий Алисы-Виктории-Елены-Луизы-Беатриссы Гессен Дармштадской, впоследствии русской императрицы, везде полно, но ни на одной из них я не видел этой женщины, ростом чуть выше мужа, улыбающейся, смеющейся, светлой. Говорят, она была красива, ну что ж, если красота бывает холодной и мрачной, значит действительно красива.
Запись царя, помеченная той же датой, что и письмо про свирепство оспы и трещины на льду Байкала, 17 февраля, отмечена, как всегда замечательным лаконизмом и беспристрастием, уравнивающим в правах смерть, прогулку, войну, питье чая в 5 часов или обед.
Дневник императора. 17-го февраля. Вторник. В 9 1/4 поехали в Па
жеский корпус. Вернулся к докладам. После завтрака отправились вдвоем на панихиду по П. С. Ванновском, который скончался сегодня ночью.
Погода была серая, но не холодная. Известий с Дальнего Востока совсем не было. Читал весь вечер. Обедал Сергей (деж.). Легли спать пораньше.
Последующая вскоре запись о погибшем машинисте лифта приоткроет чуть-чуть, если не личность, то хотя бы мельком обозначенное свойство покойного: "придавлен до смерти по собственной неосторожности". О почившем верном слуге престола, генерал-адъютанте и генерале от инфантерии, храбром воине, властном и грубом военном министре, уже в преклонных годах извлеченном, по собственному выражению, из нафталина и назначенном в семьдесят девять лет министром просвещения, автор дневника не найдет ни единого слова ни в скорбь, ни в сожаление. А ведь покойник служил четырем самодержцам, при нем приняты на вооружение магазинные винтовки и бездымный порох, построены очень нужные крепости, сформированы мортирные батареи, снижена норма приема в вузы евреев, воспрещен прием в университеты гимназистов из окраинных округов, поставлена на крепкую ногу деятельность университетских инспекций по выявлению студентов, участвующих в беспорядках, и все это лишь за год просветительской деятельности, и ни одного теплого слова. Трудно рассчитывать на царскую благодарность, если уж сам Петр Семенович был удостоен лишь Высочайшего присутствия на панихиде.
Читать дальше