Михаил Кураев: Капитан Дикштейн

Двадцать седьмого января 196… года в городе Гатчине, в доме на углу улицы Чкалова и Социалистической, на втором этаже, в квартире восемь, в угловой комнате, уже заполненной сероватой утренней дымкой, Игоря Ивановича Дикштейна покидал сон.

Он ещё не проснулся, но предметы и фигуры, заполнявшие зыбкое марево сна, стали обретать вес, оседая куда-то, где уже ничего нельзя было ни рассмотреть, ни приблизить… Утро вдвигалось в сон безусловной своей конкретностью.

Ещё не открывая глаз, Игорь Иванович понял, что просыпается. И первая мысль была о том, как бы не начать о чём-нибудь думать, иначе всё — проснёшься… Сон притягивал Игоря Ивановича своим особым, лёгким мироустройством…

Сам Игорь Иванович навряд ли смог бы сколько-нибудь внятно объяснить эту притягательную силу сна, где жизнь была не менее причудливой, чем та, что досталась ему наяву, но все роковые сплетения людей и событий в отличие от житейских имели только счастливый конец — пробуждение. Он не смог бы объяснить это не по скрытности характера или косноязычию, а скорее от непривычки, свойственной, может быть, и нам с вами, задаваться вопросом «за что?», когда тебе удача, когда тебе везёт и счастье так и валит в руки. Бездна вопросов возникает как раз в ситуациях прямо противоположных. Но Игорь Иванович в отличие от большинства и под ударами судьбы никогда не бросал неизвестно кому адресованный истеричный вопрос: «За что?!» Он и так знал, за что.

Надо лишь полагать, что в снах совершенно неосознанно Игоря Ивановича привлекала тайная власть над этим непредсказуемым миром, таившаяся в самом дальнем, самом крохотном закутке недремлющего сознания; и власть эта превращала падение в полёт, ужас от приснившейся смертной казни разрешался при пробуждении счастливейшим чувством если не бессмертия, то уж воскрешения, даже любовь всегда была не мучительной, лёгкой, а стыд, боль, горе — всё было подчинено милосердной воле недремлющего ангела-хранителя, сберегающей у последней черты.

Вот и сейчас он стоял у самого края обрыва и старался податься вперёд, понимая самым дальним закутком сознания, что ничего страшного и непоправимого всё равно не случится. Он хотел разглядеть, увидеть дно, но мешали тонкие и живые, поднимавшиеся из непроглядной глубины то ли голые веточки, то ли корешки. Ноги ещё касались тверди, но кто-то тянул его вниз всё сильней и сильней, он чувствовал, как зависает над бездной. Страх всё-таки сдавил дыхание. Вдруг в груди стало просторно и холодно, пропасть, открывшаяся под ним, прошла сквозь него, пронзила, ёкнуло сердце, но пустота обрела плотность, знакомый, как старая уловка, вдох сделал его невесомым, и он парил над пропастью и медленно падал, обмирая от ожидания.

Падая, пронзённый этим тягучим падением, он не думал о том, что у пропасти есть дно, а старался разглядеть большую птицу, которая падала рядом с ним, заваливаясь головой вниз, потом падала боком, поворачиваясь самым неожиданным образом, и от этого Игорь Иванович не мог её разглядеть, рассмотреть, узнать, хотя ему всё время казалось, что птицу эту он знает. И не возникало вопроса, почему почему птица не расправит крылья и почему эти крылья не держат её, хотя нет-нет да и разворачиваются широким шуршащим пологом, но тут же подламываются, заставляя птицу так странно переворачиваться…

…Сосна была неподвижна, она стояла на краю обрыва, даже не обрыва, а просто на краю пруда, и пруд этот был знаком.

Игорь Иванович не заметил, как веко на его правом глазу само собой чуть приоткрылось, и он сквозь дымку ресниц стал вглядываться в картину, висевшую в ногах за кроватью. Как только Игорь Иванович догадался об этом, он тотчас зажмурился, и от этого энергичного движения ушел сон.

Он затаился, чтобы ускользнуть туда, к птице, вернуть всё как было, но бездна тихо оседала в его груди, и даже закрытие глаза не могло сдержать день, он входил в тело Игоря Ивановича со всех сторон.

Ну что ж, пусть будет как будет.

Ему не нужно было открывать глаза, чтобы увидеть и ощутить светлую утреннюю тишину в остывшей за ночь комнате, увидеть фанерованный двухэтажный буфет классической довоенной постройки, с зеркалом в среднем углублении наподобие прямоугольного грота, где стаяла чашка из дворцового павловского сервиза с императорским вензелем и гипсовый раскрашенный матрос с гармошкой, шкаф, стол, шесть разномастных стульев, в том числе два крепких венских, плетёный из цветного лоскута половик, перегоревший двухдиапазонный приёмник «Москвич» на почётном месте у окна, цвет в прямоугольной кадушке рядом с приёмником, прикрывающий своими полированными листьями Николу-морского в углу.