Николай Лесков - Борьба за преобладание

При дневном свете он красовался в открытых для него великосветских гостиных, куда Андрей Николаевич вступал обыкновенно с свойственною ему исключительною неуклюжею грациею, всегда в высоком чёрном жилете "под душу" и с миниатюрными беленькими чётками, обвитыми вокруг запястья левой руки; здесь он иногда "вещал", но более всего собирал вести: "куда колеблются весы". А обогатясь этими сведениями, скидывался Никодимом и "нощию тайно сносился" с иерархами. Собственно деятельность была не тяжелая и особенного ума не требовавшая, но сложная и ответственная. Андрей Николаевич разом работал на пользу загнанных обер-прокурором иерархов и для собственных благ, которые в одно и то же время составляли его заветнейшую мечту и благо православной церкви, радея о которой, он старался исправить заблуждения всех иномыслящих христианских церквей. Андрею Николаевичу самому хотелось быть обер-прокурором, и это по многим мнениям непременно должно бы случиться, так как "лучше его для этого места не было человека". Через него господь непременно должен был совершить "дело решительное на земле".

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В светских домах, где мало-мальски интересовались "загнанным синодом" и кое-что понимали о Нечаеве, - более по внушениям, которые делал Муравьёв, прямо говорили, что если только Нечаев будет смещен, то "Андрей Николаевич готовый обер-прокурор". "Готовым" его называли, разумеется, потому, что, при тогдашнем повальном невежестве в делах церковного управления, Муравьёв, который нечто в это время понимал, уже казался и невесть каким знатоком. От некоторых из святителей он слышал то же самое, и эти ему говорили: "кому же и быть, как не вам? Сам государь вас наметил". Муравьёв, книгу которого государь будто читал охотно, верил, что на нём положена наметка и во всю остальную свою жизнь оставался в убеждении, что "обер-прокурорское место принадлежало ему по преимуществу и по праву".

Уверенность в этом не оставляла его даже в последний год его жизни, которую он доживал в своем живописном "киевском уголке", где он занимался распеканием местного духовенства и энергическою критикою действий тогдашнего обер-прокурора, графа Д. А. Толстого, заместить которого он тоже имел надежды.

"- При всей преклонности лет моих, - говорил он пишущему эти строки, я ещё взял бы обер-прокурорское место для того, чтобы упразднить его и возвратить святителям отнятое у них значение".

Но через минуту после такой нежной заботы от имущих помазание от святого, он уже гневался и страшно поносил митрополита Арсения Москвина за то, что этот святитель забыл предложить ему завтрак, когда Андрей Николаевич приехал к нему в последний раз в Голосеев, чтобы указать опасность от существующего в Киевской лавре обычая выносить в сад для переодевания мощи святых по нескольку за раз. Он боялся, что их перемешают, и, кажется, имел на то свои причины.

Как думал о Муравьёве Филарет Дроздов, - об этом говорят различно. Сколько можно судить по их напечатанной переписке, то в ней не видно со стороны Филарета большого и серьёзного уважения к Муравьёву. Некоторые даже основательно удивлялись, зачем он поспешил напечатать эти письма без разбора. Во всяком случае, в этих письмах есть места, где миниатюрная ручка Филарета даёт Андрею Николаевичу сдержанные, но очень чувствительные щелчки. Порою митрополит как будто даже тяготится излишком большого усердия Муравьёва в переписке. Иногда он долго не отвечает и извиняется, но при атом на обширное послание опять дает ответ самой обидной краткости.

Вообще митрополит как бы не ощущал потребности в поддержке сношений с Андреем Николаевичем, а только во имя чего-то старого уступал его желанию часто вопрошать и свидетельствовать свою "преданность и уважение, уважение и преданность".

Вот это "старое", что их связывало до конца жизни, и кроется в истории описываемой секретарём Исмайловым борьбы за преобладание в синоде. Но Исмайлов, трогательный своим чистосердечием и простотою, очевидно, был слишком тесно замкнут в своём канцелярском кружке и глядел на свет и на людей только из синодального окошка, а отсюда самые обыкновенные вещи часто представляются совершенно непонятными. Мелочи жизни до того удивляют серьёзные умы, что, по рассказам протоиерея И. В. Васильева, усопший митрополит Филофей, увидав однажды, как шедший на смену к солдатской гауптвахте караул отсалютовал проезжавшему генералу, в глубоком удивлении спросил: