Николай Лесков - Борьба за преобладание

Это был план очень предусмотрительный и совершенно необходимый. Дело надо было переделать именно в этом роде, но только для этого надо было заручиться несколькими благородными лжесвидетелями, которые в случае надобности могли бы удостоверить, что митрополиты называли обер-прокурору именно те имена, которые утвердил государь, а теперь позабыли это по своему беспамятству или по каким-то иным причинам говорят другое.

Тогда обер-прокурор выйдет чист и прав, а их святейшества будут знать, что "сынове века сего мудрейши паче сынов света суть в роде своём", и вперёд станут ещё смирнее и ещё осторожнее.

Вопрос только был в том, где подобрать мастеров в нужном роде?

Но в этом не могло быть затруднения: Нечаев видел их перед собою целый рассадник.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

После присутствия обер-прокурор обратился к двоим обер-секретарям - к автору записок, как к докладчику, и к протоколисту, и "потребовал подтверждения своих слов, что синод назначил именно те лица, которые утверждены государем".

Тут сейчас сказываются нравы нового сорта синодальных деятелей.

"Зная правоту синода, но не смея оправдывать (правых), все говорили: "Кажется, помнится и т. п."... То есть "кажется и помнится", что было так, как именно на самом деле не было.

Сам о себе прямодушный автор говорит:

"Я сказал, что не знаю".

У Исмайлова был некоторый повод сказать "не знаю", но тоже повод казусный.

"Я сказал не знаю, потому что хотя в то время докладывал и я, но о том, кого утвердить государю, говорили после доклада, когда я вышел в канцелярию".

Юридически этот смиренномудрый чиновник был прав и нравственно не совершал, по крайней мере, грубого лжесвидетельства, тогда как сказавшие, что им "кажется и помнится" прямо вышли клеветниками и потворщиками государеву обманщику. Но, конечно, и Исмайлов своею казуистическою натяжкою хотя и поосвободил немножечко свою совесть из Нечаевских тисков, но, однако, своим "не знаю" тоже оказал Нечаеву большую поддержку. Тем, что он не хотел быть против него и за правду, он был за него и против правды.

Это сейчас и выразилось тем, что Нечаев "воскликнул".

Увидав, что против него и за архиереев нет никого, Нечаев закричал:

- Я докажу этим калуерам, что такое обер-прокурор!

Ещё бы не доказать, имея таковый облак свидетелей или робких и ничтожных, или прямо с "прожжённою совестию". Только тот, кто встречал суровую необходимость дознать, на что способны эти отпрыски духовно-канцелярского семени, может понять, отчего митрополиты сами не пожелали опросить секретарей и на них сослаться, а должны были затаить свой справедливый гнев и оставить угрозы, в виду большой неприятности, какую бы им сочинил Нечаев в случае, если бы они не замолчали. При таких людях, как описанные секретари, митрополиты рисковали сами быть выставлены перед государем лжецами и интриганами...

Трудно вообразить и без ужаса себе представить этот страшный порядок дел, который сложился и много лет всевластно господствовал вокруг полномочнейшего в мире государя, обладавшего умом, душевною мощию и благородством. Пусть, кто может, отрицает значение учреждений, если они могли поставить центр самой сильной власти вне всякого доступа для слова правды и посеяли в нашем отечестве самые злые семена.

Но вот воспоминания покойного секретаря выдвигают перед нами ещё новый тип синодального деятеля, как тогда говорили, - "из больших барчуков".

Тип этот не менее других интересен, хотя описывающий его автор, к сожалению, очевидно, совершенно незнаком ни с внутренним миром этого особливого героя, ни с тайными побуждениями его вернопреданности иерархам, о чём, впрочем, известно довольно много рассказов, достоверных не менее писанных воспоминаний Исмайлова.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В то время, когда Нечаев сыграл свою предательскую проделку с государем и членами синода, стараясь ещё раз обмануть сих последних, что они не то говорили, что ими действительно было ему сказано, - "за обер-прокурорским столом сидел чиновник, коллежский советник, человек фамильный, умный, религиозный и чтитель монашествующего духовенства".

Это был известный Андрей Николаевич Муравьёв, в видах особенного почтения к которому, мы, в наши учебные годы, понуждаемы были наизусть заучивать его ничтожные сочинения, как будто они заключали в себе какие-то высокие литературные достоинства.

В видах поощрения издателя книги Муравьёва раздавали в награду, покупая их на казённый счет, а в старших классах задавали писать сравнения между им и Шатобрианом, причём, конечно, для хорошего балла требовалось, чтобы Шатобриан был как можно ниже поставлен в сравнении с Муравьёвым, - "русским Шатобрианом..."