Илья Сургучев: Английские духи

Каким милым казался мне теперь оставшийся в стороне Базель! Я готов был посылать ему поцелуи. Проснулся бы я теперь поутру, погулял бы по городу, спокойно, в первой лавочке разменял бы русские деньги и ел бы прекрасный шоколад. Подумать только: лучший сорт — 40 сантимов.

Хозяйка сидела за письменным столом, хмурая и красивая, как темная ночь. Странным казалось, что она здесь, среди этих продолговатых конторских книг, каких счетов, квитанций, замысловатых чернильниц и будильников…

Я стоял перед ней, как преступник перед судьей, — преступник-рецидивист.

— С вас, кажется, причитается получить по счету? — проговорил тихий, холодный голос, и на меня, не ведая ни жалости, ни гнева, взглянули два больших, спокойных глаза.

Я долго не отвечал, смотрел в эти глаза и думал: пусть меня посадят в тюрьму, пусть кормят селедкой и не дают пить, но я рад, что вижу эту прекрасную женщину, я рад, что не поехал в Базель!

— Да, сударыня, — скрывая свои мысли, проговорил я, — вам причитается получить с меня…

— Пятнадцать марок и семьдесят пфеннигов, — почтительно дополнил метр. Он так вытянул свои манжеты, что запонки, похожие на землянику, блестели, как пьяные глаза.

— У вас нет немецких денег? — продолжал тихий, холодный голос.

— Нет, сударыня.

— Вы предлагаете деньги русские?

— Да, сударыня.

В коридоре затрещал звонок, и я видел, с каким неудовольствием вышел из конторы метр.

— Вот эти?

— Да.

И опять испытующе взглянули на меня холодные, прекрасные глаза, и опять холодный, низкий голос спросил:

— Но почем мы знаем, например, что они, эти деньги, не фальшивые?

Я взял бумажку, внимательно рассмотрел ее на свет, пошуршал ею, показывая шелковистость ткани, и сказал, вкладывая в свою речь всю силу убеждения, на которую я был способен:

— Уверяю вас, сударыня, деньги не фальшивые.

Она ответила:

— Вы — человек заинтересованный и иного, конечно, сказать не можете.

— Сударыня, — заметил я, охраняя свое достоинство, — это все, что я могу сказать вам по этому поводу. Имейте в виду, что у нас в России нелегко заниматься подделкой кредитных билетов. С какой бы стати, я например, стал рисковать каторжными работами? Посудите сами.

Красавица, Катерина Корнаро, опять повертела в руках красную бумажку, опять пренебрежительно бросила ее на стол, подумала, посмотрела в окно.

Я стоял перед ней, как перед судьей, я видел, как летний свет ясной полосой переливается в ее темных, слегка золотистых волосах; я забыл свое, преступление, перестал думать о том, как жестока будет кара, — я смотрел на нее и ласково ощущал милую, шуструю мысль: «А все-таки отлично сделал, что не поехал в Базель».

Вдруг она повернулась ко мне и, как будто затрудняясь слегка, спросила:

— Вы путешествуете по делам или для удовольствия?

— А вы как полагаете, сударыня? — ответил я вопросом на вопрос.

Она замялась, слегка покраснела, и легкий румянец мягко и ласково, как нежгущий огонек, осветил ее лицо, сделал его еще моложе и прелестнее.

— Путешественники, а особенно такие, как вы, — подчеркнула она, взглянувши с легким укором, — покупают всегда много ненужных вещей, которые потом часто теряют по дороге.

— Совершенно верно, сударыня! — подтвердил я, вспоминая туфли из тюленьей кожи, забытые мною в гостинице в Кельне.

Налаживался приятный разговор, который я охотно под держал бы, рискуя даже пропустить поезд.

— Что купили вы? — деловым тоном спросила она.

— Я?

— Да, вы.

Я чувствовал, что густо и глупо краснею, и не могу сразу вспомнить своих покупок.

Она смотрела на меня с улыбкой, снизу вверх, и, конечно, видела мои затруднения.

— Имейте в виду, — сказала она, — что я возьму лучшую вещь у вас за долг по счету.

Мне стало весело, я вспомнил:

— Сударыня! В Берлине я купил прекраснейший снимок с Мадонны Ботичелли. «Мадонна с лилиями», сударыня…

— Картину, да? — и в глазах ее замелькали тени скуки и разочарования.

— Увы, сударыня! Не картину, только снимок. За саму картину я согласился бы вычеркнуть два года моей жизни, самые лучшие: двадцать восьмой и двадцать девятый. Только она, эта картина, как праведник, и спасает Берлин. Иначе бог давно бы провалил и его и всех немцев сквозь землю.

Я старался говорить как поэт, она ответила:

— Не говорите пустяков: картин я не люблю и, во-вторых, Берлин — отличный город.

— Сударыня! Вы? Вы? (Она поняла тон моих вопросительных знаков и милостиво и застенчиво улыбнулась.) Вы не любите картин? Вы не любите ночного неба? Вы не любите горного эха? Вас не тянет послушать, как бьются об утесы морские волны?