Павел Засодимский - В майский день

Быть справедливым, беспристрастным для человека так же трудно, как быть великодушным. В друге мы не видим ни одного пятна, а в человеке, причинившем нам неприятность, мы уже не находим решительно ни одного хорошего качества.

– Провалиться бы ему со своей Кривой Балкой! – ворчал бывало Вихорев, не указывая места для «провала», но можно было думать, что то место, по его предположению, не особенно приятное.

Карганов был сдержаннее и ограничивался лишь усмешками.

Наконец, Вихорев послал своему соседу весьма резкое письмо и в заключение его говорил: «Я надеюсь, милостивый государь, вы сами поймете, что с этих пор между нами все кончено – и навсегда!»

И Карганов на этот раз тоже вскипел от ярости и ответил не менее резко. «Ваше последнее неприличное письмо, милостивый государь, – писал он между прочим, – написано в таком тоне, как будто вы своим знакомством делали мне величайшее одолжение. Могу вас уверить, что я в вас не нуждался, не нуждаюсь и нуждаться никогда не буду. А за сим остаюсь известный вам – Н. Карганов».

Старики в своих письмах говорили вовсе не то, что было у них на душе.

В то время, когда Вихорев, по-видимому, с легким сердцем, как ни в чем не бывало, объявлял Карганову, что между ними «все кончено – и навсегда», ему было очень, очень невесело, было не по себе или, как говорится, на сердце у него кошки скребли. Когда он уже отправил письмо, ему стало страшно при мысли, что он своими последними, необдуманными, запальчивыми словами порывал старую, многолетнюю дружбу и сам себя присуждал к одиночеству.

И Карганов также в свою очередь, выведенный из терпения резким тоном письма приятеля, говорил вовсе не правду, утверждая, что он «не нуждался и не нуждается и не будет никогда нуждаться» в Федоре Васильевиче. Карганов очень хорошо чувствовал, что ему недостает общества старого приятеля, что он и нуждался, и нуждается в нем и до конца жизни с горечью будет вспоминать о несчастной распре, поселившей между ними раздор и вражду. Теперь уж ему не с кем побеседовать по душе, не с кем коротать томительно-длинные, скучные осенние и зимние вечера, когда за окном ветер бушует и унылую песню поет; не с кем ему поиграть в шашки, в шахматы; не с кем вспомянуть о покойной жене…

Старики оба втайне упрекали себя за упрямство, за горячность и, вспоминая о Кривой Балке, без вины виноватой в их горе, от чистого сердца проклинали ее.

– На что она мне! Ну, на что – спрашивается?.. Да возьми он себе хоть сейчас эту чертову Балку! Тьфу! – ворчал, бывало, про себя Карганов, энергично отплевываясь и ходя с трубкой по комнате из угла в угол, томимый одиночеством и раскаянием.

– Он думает: очень мне нужна его Кривая Балка! Невидаль какая!.. – бурчал Вихорев, пасмурный, невеселый, бродя по пустынным комнатам своего обширного барского дома.

Но как бы то ни было, злое дело было сделано и всякие сношения между Вихоревкой и Ильяшевым были окончательно порваны с той поры, как рассвирепевшие владельцы их обменялись последними любезностями.

– Теперь, дружок, ты не изволь ходить в Ильяшево… Слышишь? Ни ногой! – сказал Вихорев сыну.

– Да отчего же?.. – робко спросил мальчик, вытаращив свои голубые глазенки и с недоумением смотря на отца.

– А оттого! – пояснил ему отец. – Нечего шляться туда! Сиди дома! А придет ужо лето, гуляй в саду, на дворе, играй, бегай в поле… Места есть, слава Богу, – и кроме Ильяшева. Земля-то не клином сошлась… Проживем! Ну их!..

– Да я ведь, папаша… Ниночке… – хотел что-то возразить мальчик.

– Что-о-о? Что такое – Ниночка?.. Ну, тебе сказано!.. И если только я услышу… – сердито заговорил Вихорев, грозя сыну пальцем. – Если только я узнаю, – я ведь не посмотрю, – сейчас в кабинет и – чик-чик… без рассуждений!.. Я ведь знаю: ты у меня – кривое деревцо… ты упрям… Ну, да я выпрямлю…

Отец говорил таким злым, раздраженным тоном, что Боря не посмел приставать к нему с дальнейшими расспросами: отец редко пугал его «кабинетом» и упоминал о «кабинете» лишь в исключительных случаях, когда бывал сильно рассержен.

Короткое отцовское «оттого» Боре ровно ничего не объяснило. Мальчик грустно понурился и замолчал.

Подобное же распоряжение – только в несколько иной форме – было сделано и в Ильяшеве.

– Прошу тебя, Ниночка, с Борей больше не видаться… Ни ты – к нему, ни он – к тебе! Баста! – сказал своей дочери Карганов, с самым решительным видом потягивая трубку.

– Что это значит, папаша? Почему мне с ним не видаться? – с величайшим изумлением и беспокойством спросила Ниночка. – И то уж несколько дней он не был у нас… Здоров ли он? Не корь ли у него?