Николай Почивалин - Летят наши годы

- Резину обещали. Ты вот что сделай...

За стеклом бегут утренние, недавно подметенные и политые улицы; обвешанные, словно гроздьями, звенят и стучат переполненные трамваи, внизу, обрезая город, вспыхивает Волга - кроткая и синяя, как глаза сельской красавицы.

Костя разговаривает с шофером о каких-то хозяйственных делах, обо мне он, кажется, уже забыл, и это задевает. Я смотрю на его плечи, прикрытые мягкими погонами, на синий околыш фуражки, на его крепкий, хорошо подстриженный затылок и с легким недоумением, к которому примешивается и доля обиды, думаю: осталось ли вообще что-то общее между всеми нами и им, Костей?

Спокойствие, суховатость, аккуратность, - не упали ли все эти изначальные семена на благодатную службистскую почву, дав, как всегда в таких случаях, отменный урожай? Подобная мысль мелькнула у меня еще на вокзале, когда, ожидая троллейбуса, я рассказал Косте о встрече с ребятами в Кузнецке, о наших планах на будущий год. Мысль о съезде Костя одобрил, вздохнул, слушая рассказ о Шуриной судьбе, и все. Ни шумной радости, ни горького сожаления. Теперь вот занят разговором о каких-то подшипниках и не догадается даже оглянуться.

- Ну, как город? - Костя, обернувшись, кивает на оставшиеся далеко позади кварталы - машина уже мчится по прямому, как стрела, шоссе. - Это тебе не Пенза, верно?

- Но, но! - предупреждаю я, чуть смущенный таким забавным совпадением. - Пенза - это Пенза.

- Ясно. - Костя подмигивает, на какую-то долю секунды в его спокойно-сосредоточенном лице появляется что-то давнее, мальчишеское и тут же исчезает. - Подъезжаем. Вадим Петрович, крой сейчас прямо в "запчасть", к Греберу.

- Добре.

Перескочив с мягким четырехкратным стуком блеснувшие на солнце рельсы, машина поворачивает вправо и останавливается у металлических с плотно сошедшимися половинками ворот. Слева - обычная проходная будка, и только несколько рядов колючей проволоки по-над забором да сторожевые вышки по углам говорят о том, что будка это не заводская.

- Давай паспорт, - как-то неуловимо подобравшись, говорит Костя.

Он открывает входную дверь, в ту же минуту сидящий за перегородкой сержант вскакивает, приветствуя начальника. Костя четко, даже щеголевато подносит руку к козырьку фуражки.

- Возьмите паспорт, пропуск перешлете ко мне.

- Есть, товарищ майор!

Впереди - какие-то корпуса, сараи; возвышаясь над ними, дымит самая простая заводская труба; на белой кирпичной стене - большой рисованный плакат: в овале - женщина и дети, склонившись над столом, пишут письмо, ниже - крупная броская подпись: "Семья ждет твоего возвращения к честной трудовой жизни".

- Вот это и есть наша исправительно-трудовая колония, - объясняет Костя. - Колония промышленная, у нас несколько производств. Сейчас я тебе их покажу.

Из-за угла доносится пряный запах пиленого дерева; возле длинного плоского цеха - гора ящиков, штабеля желтых досок; в открытых дверках верстаки, тоненький визг электропилы, хвойный дух древесины, царство опилок и стружек...

- Готовим тару для макаронной фабрики. И для своих нужд, - деловито говорит Костя.

Выглядит все это обыкновенно, буднично, мое напряженно-повышенное внимание ослабевает - до тех пор, пока не начинают попадаться первые заключенные.

Угнетает прежде всего одежда - одинаковые ватники, штаны из "чертовой кожи", грубые на кожаной подошве башмаки, - все похоже настолько, что поначалу одинаковыми кажутся и лица людей. Стараюсь не встречаться с ними взглядом - с безликими, уступающими нам дорогу с пришибленным и почтительным "здравствуйте, гражданин начальник". С каким-то смутным чувством неприязни кошусь на спокойно вышагивающего Костю. На него все это, конечно, не действует: вежлив и сух, как короткий взмах правой руки, которым он молча отвечает на приветствия.

Я не знаю, за что эти люди попали сюда, но мне жаль их. Боже мой, думаю я, и так изо дня в день, из месяца в месяц, иногда - из года в год. Там, за высоким забором, опутанным колючей проволокой, гудки паровозов, осыпающие зеленые искры троллейбусы, смех девушек. И все это не для них...

- Костя, - дали человеку пять лет, и он все их тут отбыть должен?

- Не всегда. Сроки заключения могут быть пересмотрены.

- В каких случаях?

- После отбытия половины или двух третей срока.

Если за это время заключенный примерно себя вел, хорошо работал, не допускал нарушений, колония возбуждает ходатайство об условно-досрочном освобождении.

- Почему условном?