Николай Лейкин: В гостях у турок

— Однако, фишзупе потребовалъ въ буфетѣ, а самъ не ѣлъ.

— А все-таки попробовалъ. Попробовалъ и знаю, что ихній фишзупе — дрянь. Фишзупе — рыбный супъ. Я и думалъ, что это что-нибудь вродѣ нашей ухи: или селянки, потому у венгерцевъ большая рѣка Дунай подъ бокомъ, такъ думалъ, что и рыбы всякой много, анъ выходитъ совсѣмъ напротивъ. По моему, этотъ супъ изъ сельдяныхъ головъ, а то такъ изъ рыбьихъ головъ и хвостовъ. У меня въ тарелкѣ какія-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… вспоминалъ Николай Ивановичъ, поморщился и, доставъ изъ угла на диванѣ стаканъ, сталъ наливать себѣ въ него изъ чайника чаю.

— Бр… издала звукъ губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила:- Погоди… накормятъ тебя еще какимъ-нибудь крокодиломъ, ежели будешь спрашивать разныя незнакомыя блюда.

— Ну, и что-жъ?…Очень радъ буду. По крайности, въ Петербургѣ всѣмъ буду разсказывать, что крокодила ѣлъ. И всѣ будутъ знать, что я такой образованный человѣкъ безъ предразсудковъ, что даже до крокодила въ ѣдѣ дошелъ.

— Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! замахала руками Глафира Семеновна. — Не могу я даже слушать… Претитъ…

— Черепаху-же въ Марсели ѣлъ, когда третьяго года изъ Парижа въ Ниццу ѣздили, лягушку подъ бѣлымъ соусомъ въ Санъ-Ремо ѣлъ. При тебѣ-же ѣлъ.

— Брось, тебѣ говорятъ!

— Ракушку въ Венеціи проглотилъ изъ розовой раковинки, хвастался Николай Ивановичъ.

— Если ты не замолчишь, я уйду въ уборную и тамъ буду сидѣть! Не могу я слышать такія мерзости.

Николай Ивановичъ умолкъ и прихлебывалъ чай изъ стакана. Глафира Семеновна продолжала:

— И наконецъ, если ты ѣлъ такую гадость, то потому что былъ всякій разъ пьянъ, а будь ты трезвъ, ни за чтобы тебя на это не хватило.

— Въ Венеціи-то я былъ пьянъ? воскликнулъ Николай Ивановичъ и поперхнулся чаемъ. — Въ Санъ-Ремо — да… Когда я въ Санъ-Ремо лягушку ѣлъ — я былъ пьянъ. А въ Венеціи…

Глафира Семеновна вскочила съ дивана.

— Николай Иванычъ, я ухожу въ уборную! Если ты еще разъ упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!

— Ну, молчу, молчу. Садись, сказалъ Николай Ивановичъ, поставилъ пустой стаканъ на столикъ и сталъ закуривать папироску.

— Брр… еще разъ содрогнулась плечами Глафира Семеновна, сѣла, взяла апельсинъ и стала очищать его отъ кожи. — Хоть апельсиномъ заѣсть, что-ли, прибавила она и продолжала:- И я тебѣ больше скажу. Ты вотъ упрекаешь меня, что я заграницей, въ ресторанахъ ничего не ѣмъ, кромѣ бульона и бифштекса… А когда мы къ туркамъ пріѣдемъ, то я и бифштекса съ бульономъ ѣсть не буду.

— То есть какъ это? Отчего? удивился Николай Ивановичъ.

— Очень просто. Отъ того, что турки магометане, лошадей ѣдятъ и могутъ мнѣ бифштексъ изъ лошадинаго мяса изжарить, да и бульонъ у нихъ можетъ быть изъ лошадятины.

— Фю-фю! Вотъ тебѣ и здравствуй! Такъ чѣмъ-же ты будешь въ турецкой землѣ питаться? Вѣдь ужъ у турокъ ветчины не найдешь. Она имъ прямо по ихъ вѣрѣ запрещена.

— Вегетаріанкой сдѣлаюсь. Буду ѣсть макароны, овощи — горошекъ, бобы, картофель. Хлѣбомъ съ чаемъ буду питаться.

— Да что ты, матушка! проговорилъ Николай Ивановичъ. — Вѣдь мы въ Константинополѣ остановимся въ какой-нибудь европейской гостинницѣ. Петръ Петровичъ былъ въ Константинополѣ и разсказывалъ, что тамъ есть отличныя гостинницы, которыя французы держатъ.

— Гостинницы-то можетъ быть и держатъ французы, да повара-то турки… Нѣтъ, нѣтъ, я ужъ это такъ рѣшила.

— Да неужели ты лошадинаго мяса отъ бычьяго не отличишь!

— Однако, вѣдь его все-таки надо въ ротъ взять, пожевать… Тьфу! Нѣтъ, нѣтъ, это ужъ я такъ рѣшила и ты меня отъ этого не отговоришь, твердо сказала Глафира Семеновна.

— Ну, путешественница! Да изволь, я за тебя буду пробовать мясо, предложилъ Николай Ивановичъ.

— Ты? Да ты нарочно постараешься меня на кормить лошадятиной. Я тебя знаю. Ты озорникъ.

— Вотъ невѣроятная-то женщина! Чѣмъ-же это я доказалъ, что я озорникъ?

— Молчи, пожалуйста. Я тебя знаю вдоль и поперекъ.

Николай Ивановичъ развелъ руками и обидчиво поклонился женѣ.

— Изучены насквозь. Помню я, какъ вы въ Неаполѣ радовались, когда я за табльдотомъ съѣла по ошибкѣ муль — этихъ проклятыхъ улитокъ, принявъ ихъ за сморчки, кивнула ему жена. — Вы должны помнить, что со мной тогда было. Однако, сниму-ка я съ себя корсетъ да прилягу, прибавила она. — Кондуктору данъ гульденъ въ Вѣнѣ, чтобы никого съ намъ не пускалъ въ купэ, стало быть нечего мнѣ на вытяжкѣ-то быть.