Надежда Лухманова - Нервы

— Всмотритесь в неё, Андрей Николаевич, это — живой портрет мой и жены; вот вглядитесь, как она смеётся, вылитая мать, уголки рта, подбородок с крошечной ямочкой, это — Ася, а вот лоб, виски, этот тупой носик, это — моё наследство. Женитесь скорей, Андрей Николаевич! И если вы будете счастливы также как я, найдёте чистую, милую девушку, которая доверит вам свою руку, — он взял за руку жену, та слабо сопротивлялась, но он, держа Женю, нагнулся и поцеловал её. — Ты так и положи, Ася, что у твоего мужа сегодня нервы, и уже не обращай внимания на мои слова. Вы, Андрей Николаевич, переживёте такое счастливое время первых дней общей жизни, дней, когда забываешь всё и всех на свете, когда всё лучшее просыпается в человеке, когда хочется быть и добрым, и честным. Какая гордость быть покровителем такой девушки! Какой восторг слушать её признания, понимать, что ты первый человек, который затронул её сердце! Этого счастья не забыть всю жизнь, а когда потом Бог пошлёт вот этакое сокровище, в котором сольются они оба, тогда уже можно и не бояться, что жизнь реальная, труд, забота вступают в свои права и не дают уже всецело погружаться в любовь! Этот живой свидетель ходатайствует за отца перед матерью, за мать перед отцом; забыть друг друга, изменить друг другу для них становится невозможным… — он посадил ребёнка на руки жене. — А теперь я вам обоим сделаю признание: вы знаете, что иногда самого сильного человека может подкосить какой-нибудь сон. Меня сразило слово: сегодня ко мне прибежала вот эта особа, — он приподнял Женю за подбородок, — и лепечет, лепечет, что искала маму, а мама — «пуф», а на её языке «пуф» значит — улетела. Бог знает, отчего это слово так страшно ударило по моим нервам, одна мысль, что ты, Ася, можешь улететь, т. е. оставить нас, забыть, до того потрясла меня, что я, как видишь, до сих пор ненормален: я не знаю, что я говорю и как поступаю, ну — дорогой гость простит… А ты и забыла, что хочешь кушать?

— Хацу, хацу, хацу! — Женя завертелась.

Василий Сергеевич схватил её на руки и ушёл с нею с террасы.

— Андрей Николаевич, не прощаюсь с вами, — бросил он на ходу, — надеюсь, ещё застану вас…

Когда шаги его замолкли, Анна Алексеевна встала и нервно выпрямилась.

— Слышали, Андрей Николаевич?

Загорский подошёл к ней, держа в руке шляпу.

— Ваш муж — умный и добрый человек! Он дал мне страшный урок, который я не забуду всю жизнь!

— А! Вы поняли, также как и я, что он всё знает?

— Безусловно. Он мог измучить вас своею ревностью, мог оскорбить меня, вызвать на дуэль… Мы как безумцы перерезали бы друг другу горло… Ваша жизнь была бы разбита: вы пострадали бы как мать, как жена, как женщина… Если бы даже он поступил иначе…

— Постойте! — она подошла близко-близко к Андрею Николаевичу, лицо её было очень бледно, глаза широко раскрыты и глядели в упор. — Скажите мне: правда ли, что умирая вы грезили обо мне? Правда ли, что с первой минуты, как увидели меня в театре, вы уже не могли забыть меня? Но ради Бога, умоляю, скажите правду! Для меня это признание на всю жизнь!

Не сводя глаз с молодой женщины, Андрей Николаевич взял её обе руки:

— Нет, Анна Алексеевна, неправда…

Она вырвала свои руки и отшатнулась:

— Вы лгали?

— Не лгал… Клянусь вам, не лгал… Я в первый раз действительно видел вас в театре, и меня поразила ваша красота, а тогда… ведь, я только что ожил от страшной болезни… музыка, луна, эта волшебная, звёздная ночь опьянили меня, очаровали, а тут явились вы, и всё слилось для меня в одно чувство — любовь, которую так чудно воплощала ваша красота!

— Так всё это были нервы, только нервы?..

— Нервы… А дальше пошла бы непоправимая ошибка, Анна Алексеевна! Тогда, в тот вечер бала, вы были искренни, вы негодовали, отталкивали меня, и поцелуй мой был насильный, но сегодня вы уже играли мной, сегодня сознательно выступали на опасный путь… Мои слова, моя дерзость уже отравили ваше сердце, сегодня и я уже понимал, что вы — другая. Прощайте, Анна Алексеевна, когда-нибудь, в интимной беседе с мужем, который вас любит и достоин вашей любви, повторите ему мои слова, скажите, что если когда-нибудь ему понадобится друг, преданнее меня он не найдёт никого…

И ещё раз поклонившись низко, он вышел, быстро, не подымая головы, прошёл по той же дорожке, на которой играли теперь косые, заходящие лучи солнца, открыл калитку, опять как при его входе серебристо зазвенел колокольчик и донёс прислушивавшемуся Хотунцову, что гость его ушёл.