Надежда Лухманова - Нервы

Хотунцов вошёл на террасу и пожал руку Андрею Николаевичу.

— Что вы так редко у нас бываете? Пропали с самого дня бала. Ведь, вы были кажется перед тем сильно больны?

— Да, благодарю вас, но я теперь вполне поправился.

— Это меня радует и за вас, и за… жену.

— За меня?

Хотунцов сел, закурил сигару и предложил Загорскому.

— Курите… На воздухе жена позволяет. Конечно, за тебя: иностранцев ты не особенно любишь, а русских здесь, право, мало таких, с которыми ты могла бы весело провести время.

— Да разве я скучаю? — Анна Алексеевна была удивлена непривычной любезностью мужа, а гость, сбитый с толку, смущённо улыбнулся.

— Не скучаешь, но я бываю так занят своею перепиской да и вообще такой плохой кавалер, что иногда ты должна на меня сердиться… В то же время я ревнив…

— Ты ревнив? — в этом восклицании была полная искренность…

— Вот, Андрей Николаевич, как жёны знают своих мужей! Она удивилась, что у меня вырвалось это слово, а между тем, я, к сожалению, страшно ревнив, ревнив скверно, потому что я не в состоянии был бы мучить жену, не в состоянии разыгрывать кровавых драм, но себя замучил бы и уж, конечно, скорей наложил бы на себя руки, нежели согласился потерять счастье, которым живу! — он засмеялся. — Что вы оба так на меня смотрите? У каждого бывают глупые минуты откровенности, вот на меня нашла такая… Хорошая сигара, Андрей Николаевич?

— Прекрасная! Вы выписываете?

— Всегда как и вино. Я, ведь, ужасно постоянен во всём, а в покупном — та же бандероль, та же фирма, а каждый ящик, каждая бутылка — другие… О чём же мы говорили? Ах, да, что я рад, если вы будете в свободные часы кататься верхом, на лодке или гулять с моею женою. Вам я верю… Вы кажется опять удивлены? Ведь, я сказал же, что ревнив, но видите ли жена моя как жена Цезаря для меня стоит вне всяких подозрений; я не позволяю себе даже мысленно применить к ней мерку верности каждой женщины. Ну, а мужчин я делю на разные категории…

— К какой же из них вы причисляете меня?

— К самой высшей: у вас есть мать, которую вы любите, так?

— Я её обожаю!

— Я это знал. У вас есть сёстры-девушки, и вы убили бы каждого, кто набросил бы тень на их чистоту.

— Убил бы…

— Ну, вот видите. Вы были больны и, как я слышал, при смерти, это должно было непременно поднять вашу нравственность; такая близость к тому свету очищает людей. Вы умны, образованы, вы чутки, а такой человек высоко держит свою честь: по крайней мере должен… — Василий Сергеевич посмотрел на свою сигару. — Потухла, вот, что значит быть красноречивым! Этакая хорошая сигара и пропала.

Он бросил её через перила на траву, вынул перочинный ножик и медленно занялся другою.

— Право, вы наговорили мне столько нового, так странно осветили передо мною мою собственную нравственную фигуру, что я не знаю, — что и отвечать вам!.. — Загорский старался говорить, смеясь, но в словах его было больше смущения и тревоги, чем смеха.

— Я никогда не слыхала, чтобы ты так говорил, никогда! Ушам своим не верю, что это ты!

Анна Алексеевна, забыв всю свою условную грацию, глядела просто и ясно в глаза мужа.

— Нервы у меня, мой друг, расходились, ведь это — наша современная болезнь, бывают минуты, когда мы, под впечатлением нервов, убиваем, — хуже того, окончательно портим свою или чужую жизнь, делаем громадные недостатки, и всё под впечатлением нервов.

Все трое замолчали. Мужчины курили; Анна Алексеевна рассеянно, в некрасивой позе, с руками, упавшими на колени, глядела куда-то в сторону. Каждый прислушивался к голосу своей совести, которая проснулась от сказанных слов.

— А вот и Женька! — Василий Сергеевич нагнулся через перила террасы и крикнул громко. — Женюк!

Вырвавши ручонку от няни, крошечная белая девочка заковыляла по дорожке, докатилась до ступенек террасы и тут, забыв всю благовоспитанность девицы трёх лет, опустилась на четвереньки, быстро всползла на ступени, ударила ладошками одна о другую, отряхивая пыль, поднесла их комично к ротику, дунула на каждую и затем, укрепившись на толстых ножонках, заковыляла к отцу и матери. В её лепете фигурировал какой-то Тото, какая-то Аля, с которыми она только что играла на plage, что няня забыла взять с собой petits pâtés [5] маленькие паштеты — фр. и «ваву», (так звала она себя), хочет кушать оцень, оцень!!! Она переходила от одного к другому, гладила ручонками бороду отца, бросалась личиком в колени матери и целовала не только её руки, но даже платье. Эта необыкновенная ласковость девочки, её лепет, смех, поцелуи, опять-таки на каждого произвели своеобразное впечатление: у Хотунцова билось сердце, он знал, что всей этой сценой спасает жену, отстаивает своё счастье; у Анны Алексеевны навернулись на глазах слёзы стыда; никогда никто из её поклонников не заставал её врасплох в такой семейной, интимной обстановке. У Андрея Николаевича какой-то спазм сжал горло; единственное его желание было: встать и уйти. Внутреннее чувство говорило ему, что роль его фальшива и некрасива между этими, так тесно и неразрывно связанными людьми. Хотунцов схватил Женю на руки, поднял её и поднёс к Загорскому.