Борис Зайцев - Земная печаль

Книга «В пути» — это собрание трагических эпилогов: жизни Б. К. Зайцева, начинавшейся в кругу друзей–литераторов Москвы (очерк «Молодость — Россия») и одиноко окончившейся в далекой старинной Вандее с ностальгическим чувством России: Россия — град Китеж, России — даже имени! — больше нет («Вандейский эпилог»), трех житий — философа Христофорова, кочкинской крестьянки Авдотьи, красавицы-простолюдинки Анны.

С 1914–1916 годов прошло каких‑то пять лет, но переменились воздух, которым дышали, ритмы, которыми жили, самое чувство жизни действительной, которое создавало облик и дух времени. Пропали легкость, беззаботность, поэзия, размеренный ход повседневного. Прежде они казались родственными мировому Космосу. Им на смену пришли' тяжесть, забота, проза с конвульсиями мирового Хаоса. «Легкие люди» вроде Христофорова («Странное путешествие»), барыни Варвары Андреевны и ее дочери Лизы («Авдотья–смерть»), беспечного семейства Немешаевых и обаятельного «обыкновенного» дворянина Аркадия Ивановича («Анна») в короткий срок стали далеко и безвозвратно ушедшими.

Зайцев — «поэт прозы» (слова Ю. И. Айхенвальда) России 1900— 1910–х годов — в книгах 1920–х годов до чувства физической и душевной боли скорбел по возвышенному, бесцельно–прекрасному, что составляло неизъяснимую прелесть «вишневых садов». Как и в прежние годы, писатель предельно остро осязал Россию «низов», и ему удавалось заразить читателей щемящим ощущением пропада, гиблости крестьянского мира, который сам по себе также был частью прежнего Космоса. Нарисованные им люди земли в пожаре катастрофы обречены уничтожению. Для Зайцева революция была космическим переворотом; в повседневном ходе истории революционных лет он не видел света. Сам он применительно к творчеству Андреева и Блока называл это состояние ощущением «роковой трещины». Однако над этим чувством, поверх него у Зайцева, как и у Андреева, и у Блока, возникало чувство «наличия в истории некоей сверхисторической реальности» [17] Степун Ф. А. Встречи. Мюнхен, 1962. С. 127. , уверенность в том, что где‑то на глубине революция связана с «Христом». Зайцевская космогония находила выход и успокоение в чувстве христианского примирения с миром и надежды на то, что когда‑нибудь в будущем посеянная красота даст свои всходы.

Очищение красотой в книгах Зайцева имеет свои постоянные черты и свойства. Излюбленными его героями были герои двух типов. Первый тип — женщина, воплощающая в себе идею Земли, Матери, Жены. Часто, так часто, что этого нельзя не заметить, Зайцев выбирает женские имена, начинающиеся с открытого гласного звука «А»: Аграфена, Авдотья, Анна (героинь с именем Анна — около десяти!). Они живут как природные стихии, в которых пульсируют космические ритмы. Второй тип зайцевского героя — это мечтатель, странник, путник — искатель Г армонии и Красоты, «Голубой звезды». С ним читатели встречались в «Тихих зорях», «Изгнании», «Актрисе», «Голубой звезде», «Анне»… Пергый, женский, тип героя — русская «почва»; второй — космический «воздух». Надмирные, почти бесплотные, герои–мужчины предпочитают «жизни, как она есть», мгновения бесцельного. Лирический герой рассказа «Душа» (1920) характеризует себя словами, которые можно отнести ко всем мечтателям Зайцева: «Барин я или не барин? Странник, нищий, или господин, которому целуют руку? Но какой бы я ни был, я хотел бы плыть, тихо, с сердцем некровным, в светлой дымке сентябрьской. Не хочу ни дома, ни садов. Я путник» [18] Зайцев Б. К. Душа //Пересвет. 1. М., 1921. С. 46. . От князя Мышкина героя Зайцева отличает отсутствие боли, горячего сострадания к земному, разительная оторванность от земли. Он — чистый голос мира, отходящего в надежде на будущие возвраты. «Земные» женские лики и «надмирные» мужские образы — те и другие — его, Зайцева, любимая отчизна.

Творчеству писателя придают гармонический лад лирические отступления, содержащие признания в любви и верности своей земле. Ф. А. Степун обратил внимание на то, что в «зайцевском патриотизме нет ни политического империализма, ни вероисповеднического шовинизма, ни пренебрежительного отношения к Европе. Его патриотизм носит глубоко эротический характер, в нем нет ничего, кроме глубокой любви к России, даже нежной влюбленности в нее, тихую, ласковую, скромную и богоисполненную душу русской природы. <���…> Вся Россия для Зайцева — некий «скромный рай». Метель у него не просто метель, а некое «белое действо». Ока впадает у него не в Волгу, а в вечность, жеребенок на холме — не просто жеребенок, а призрак. «Орион», «Сириус», «голубая звезда Вега» вечно сияют у Зайцева над скромной нищетой русской земли, удостаивая ее и украшая за ее тишину» [19] Степун Ф. А. Встречи. Там же. С. 125–126. . Любовь к родной природе никогда не превращается у Зайцева в пустую красивость, а любовь к родине — проста, сдержанна и благородна, как благороден весь его талант.