Александр Саверский - Кровь

-- Что же, просто умереть, без борьбы?

Старик изумлен или делает вид, что изумлен, поскольку его глаза возбужденно блестят:

-- А ты можешь бороться? Тогда борись!

Я в недоумении. Что же не так? Старик прав в обоих случаях. Если я не могу бороться -- значит, должен умереть, но умирать я тоже не хочу. Но и сил, чтобы выжить, у меня нет. Значит -- смерть, несмотря на жалкое сопротивление и вопящее желание жить! Это несправедливо!

-- Хо-хо! Несправедливо? -- старик чему-то рад. Я бы тоже не отказался порадоваться вместе с ним, но нечему. Меня утешает только то, что где-то там, на Земле, все замерло как фотокадр. Никто не шевелится: ни змея, ни Василиса, ни я. А может, это здесь для меня мгновения растянулись в века, а там все продолжается?

В века? Меня удивляет эта мысль, а старик начинает хохотать громче и исчезает.

Точнее, это я оказываюсь... змеей. Да, теперь я сама змея, а мое родное тело лежит там, свернувшись в комок страха. Я уползаю, успокаиваясь, и принимаю себя самого таким, каким я когда-то был...

Рука Василисы поглаживает мой лоб, а меня колотит озноб.

-- Успокойся, Лешенька. Не надо так кричать. Ну?!

-- Я кричал? -- спрашиваю я, а зубы выстукивают джигу.

-- Ох, наконец! -- вздыхает она с облегчением. -- Я уже снова хотела звонить в "скорую".

Я вижу, что под глазами у нее опять появились синяки, как тогда, после бессонной ночи. Еле двигаю рукой, чтобы погладить ее ладонь. Слабость чудовищная.

-- Не надо "скорую", радость моя, -- говорю я, -- это пройдет.

-- Пройдет, -- вторит она и снова вздыхает, -- когда?

-- Ты бы поспала.

-- Поспала? Ты бы видел себя и слышал. Безумие какое-то! -- На ее глазах появляются слезы. Я пытаюсь ее успокоить, но вижу, что в этом нет необходимости.

Василиса смотрит на меня глазами безбрежного океана, и я тону в нем.

-- Как ты думаешь, любовь может быть вечной?

-- У любви много лиц, -- автоматически откликаюсь я.

В синеве появляются облака, гладь океана покрывается рябью:

-- Значит, невечна!

-- Ну, я не знаю, -- говорю я, понимая, что сказал не то, что она хочет слышать. -- Это сложно: испытывать вечно одно и то же чувство. Мы ведь живем в мире перемен.

-- Но мы живем?

Я гляжу на нее, и до меня доходит, что это не Василиса.

-- Мы?

В этом биноме Ньютона, составленном из слов, таится огромный смысл. Я сам с трудом понимаю его, хотя и разразился мудрым местоимением.

На меня обрушивается абсурдность всяких слов и мыслей, всякого существования и чувств.

Мы? Кто -- мы? Полная Луна и я?

Разве ж мы живем? Кого-то из нас нет, и физически не может быть рядом, нас разделяют тысячи лет. Но ведь это не так: мы говорим, мы видим друг друга, наконец, мы знаем друг о друге.

Я чувствую, что окончательно тупею. Мир перемен... Перемен в чем?

-- Может быть, ты права, и вечная любовь существует.

Внезапно я оказываюсь перед дверью, она распахивается, на меня обрушивается невероятный свет, я слышу голоса, необычную музыку, вижу какие-то фигуры, и... прихожу в себя.

Василиса спит рядом, широко раскинувшись под одеялом. На улице темно. Несколько минут я пытаюсь сообразить, что из того, что я видел и слышал, правда. Так ничего и не решив, встаю и выхожу в другую комнату. Включаю телевизор и нажимаю кнопку телетекста.

Факт, меня не было двое суток.

В спальне раздается шуршание, по коридору шлепают шаги, и входит моя любовь. Оценив мое состояние долгим взглядом, она произносит с улыбкой:

-- Так ты говоришь, вечная любовь все-таки существует?

6.

Игорь Юрьевич Лаврентьев проснулся в десять часов утра в своем загородном доме и поглядел на часы, но не смог рассмотреть ничего путного. Взгляд застилала полная и абсолютная пелена толщиной в полсантиметра. Слабой своей рукой он протер глаза, но цифры на электронном табло отчаянно двоились. "Семь не семь, -- вяло поразмыслил он, -- наверное, все-таки семь. А пусть будет семь!", -- принял он государственное решение и снова уснул.

Проспав еще два часа, он, наконец, сумел разглядеть показания часов, отчего сильно возмутился.

"Мать вашу итить! У меня ж сегодня валютчики и Самоцветов!".

-- Соловьев! -- заорал он, но голос хрипел, сипел и дальше спальни вряд ли просочился. Прокашлявшись, он повторил процедуру крика, и на этот раз его многодецибелловый вопль должен был быть услышан даже на улице. Впрочем, дожидаться Соловьева он не стал, а вскочил с кровати и, выбежав за дверь в одних трусах, уже вполне грозно завопил в третий раз:

-- Соловьев, мать твою итить!

Тишина, послужившая Вице-премьеру правительства ответом, заставила задуматься.