Александр Саверский - Кровь

-- Видите ли, Евгений Дмитриевич, -- заговорил гость, и голос его был холоден, -- я не могу разглашать на эту тему никакой информации, но две вещи я вам скажу. Первая, я не знаю, где находится сейчас Кудрин, и не хочу этого знать. И еще: я не советую вам с ним связываться. Оставьте его в покое, и, даст Бог, все обойдется.

Самоцветов взял чашку, и Кольский заметил, как дрогнула его рука.

-- Он настолько страшен?

-- Вы видели труп начальника службы безопасности Евдокимова?

-- Он такой же, как труп Евдокимова, -- кивнул Евгений Дмитриевич.

-- Вот вам и ответ.

-- Что же, вы мне больше ничего не расскажете? Я знаю ваш тариф. Получите в три раза больше за любую информацию.

Самоцветов поставил чашку, промокнул салфеткой губы и поднялся со словами:

-- Поверьте, я рад вам помочь, но не могу.

-- Но ведь Евдокимов -- ваш заказчик -- мертв. Почему вы не хотите поработать на меня?

-- Я вообще хотел бы побыстрее забыть обо всей этой истории, -- веско сказал гость, и Кольский понял, что больше он ничего не добьется.

Попрощавшись, Самоцветов ушел, а Кольский остался ни с чем.

5.

Лежу в бреду. Температура периодически зашкаливает за сорок, и в такие моменты я проваливаюсь в другой мир.

Передо мной огромный зал, потолка которого я не вижу. В нем один за другим стоят четыре человека. Между каждым из них не меньше десяти метров. Последняя в этом ряду знакомых мне лиц -- Полная Луна, за спиной которой огромная дверь. На полу начерчены круги, рисунки и буквы, некоторые из которых выведены на сензаре, и я их понимаю. Это имена.

С улыбкой, как к старому, доброму знакомому, я направляюсь к Ветру Небес -- он ближе всех ко мне, но внезапно невидимая стена заставляет меня остановиться.

Молодой Император смотрит на меня тяжелым, испытующим взглядом, и я понимаю, что мне предстоит пройти какую-то проверку. Еще бы знать, в чем она заключается. Я озираюсь вокруг, но не вижу ничего, что могло бы служить подсказкой, ничего, кроме пустых стен, потолка и разрисованного пола. Вопросительно смотрю на Ветра, но он молчит, будто бы меня уже и нет рядом.

-- Добрый день, Ветер Небес, -- произношу я, но слова падают в пустоту. Человек -- не человек, а вроде и не манекен, глаза-то живые.

Я пытаюсь что-то придумать, но что?

Сажусь на пол и еще раз внимательно оглядываю всех, кого вижу. Меня удивляет, что старик, как самый мудрый, стоит не впереди и не сзади. Я сдвигаюсь вправо на метр, чтобы бывший художник не закрывал мне обзор, и узнаю того, кого поначалу даже не стал разглядывать -- знакомый мне мальчик. Сейчас его лицо удивительно одухотворено. Он не стоит на месте, как остальные, а задумчиво перемещается на известном только ему ограниченном пространстве, покусывая иногда согнутую фалангу указательного пальца, и о чем-то напряженно размышляет.

Вспомнив кровавую сцену на кухне, я улыбаюсь и качаю головой -- вот же маленький ублюдок, так надо мной посмеяться. В ответ на мою мысль он показывает мне язык, но так быстро, что через секунду я уже не знаю -произошло ли это на самом деле.

Женщина в этом построении, очевидно, занимает последнее место по какой-то особой причине. Но причины этой я не знаю. Попахивает метафизикой и прочей дребеденью.

Способность восприятия затуманивается, из чего я делаю вывод, что температура тела растет, и в какой-то миг меня ослепляет темнота, а потом я снова оказываюсь на прежнем месте около Ветра Небес, но уже не чувствую своего земного тела. Теперь я весь здесь, в этом зале.

Фигура Ветра оживает, он говорит:

-- Приступим! -- и манит за собой.

Меня охватывает невообразимая легкость, возникает ощущение всемогущества, и я сознаю, что могу летать. Мы вырываемся из-под купола зала и устремляемся в небо.

Внезапно Ветер замедляет полет и говорит:

-- Не спеши! Ты можешь забыть о себе, это может убить твою целостность.

Я приостанавливаюсь и удивленно смотрю на него.

-- Какую целостность?

-- Как ты думаешь, из чего ты состоишь? -- отвечает он вопросом на вопрос.

-- Из тела, мозга, нервов, -- перечисляю я, но понимаю, что несу штампы, известные даже ребенку. Ветер не раздражается, а говорит, напротив, очень терпеливо.

-- А жизнь?

Спрашивает он это, столь пронзительно глядя мне в глаза, что я соображаю -- жизнь в его понимании что-то гораздо более существенное, чем все мои представления об этом. Молодой Император видит мое замешательство, но его-то он и добивался:

-- Думай! Все, что ты перечислил, подвержено распаду, как всякая материя, лишенная жизненного принципа.