Александр Саверский - Кровь

-- Слушаюсь, Николай Борисович.

Лаврентьев послушал гудки и уронил трубку телефона на рычаг.

"Все! Отставка! -- отчетливо нарисовалась мысль. -- Впрочем, -успокоил он себя, -- из системы не выпадают, если только по собственному желанию, хотя и противно все это.... Черт, где же прислуга?". Он досадливо вздохнул и уже сделал шаг к выходу из спальни, как вдруг до него дошло: "Да, но позвольте, какая Легенда? Какой Потоп?"

Он сел на стул, стоявший у выхода, не замечая, как продолжает стекать по голому телу мыло. В голове снова прозвучал голос Левитана: "...за два года до Всемирного Потопа чеченские террористы..."

"Что же это такое?" Похмелье оставило Игоря Юрьевича окончательно, вызвав сильную головную боль и сердцебиение.

В этот момент, когда отставленный Вице-премьер уже готов был поверить в глобальный заговор против него неведомых ему сил либо отвергнуть все известные и загнанные многолетним трудом в его голову материалистические учения, в комнате раздался детский смешок.

Он поднял голову. Перед ним стояла маленькая девочка, насмешливо оглядывая его голое, намыленное тело. Игорь Юрьевич был настолько ошеломлен, что даже не прикрыл свои интимные места, позволяя ребенку внимательно рассматривать все свои достоинства. Впрочем, видимо достоинства были не столь велики, поскольку девочку они мало интересовали. Она разглядывала его глаза, будто пытаясь проникнуть в глубину... хм, ну не глубину, а что там у него было с мыслями.

С минуту они молча глядели друг на друга, пока государственный служащий в запасе не выдавил:

-- Девочка, ты как сюда попала?

-- А меня аист принес, -- звонко ответила гостья.

-- Аист? Какой аист? -- недоуменно спросил Игорь Юрьевич. -- Ах, ты шутишь? Знаешь, у меня сейчас плохо с юмором, -- сказал он, -- ступай домой. Где ты...

В это момент за окном спальни раздался шум, окно распахнулось, и в комнату влетела красивая птица.

-- Вот этот аист, -- сказала девочка, указывая на бесцеремонное создание природы, без пропуска и приглашения вторгшееся в покои высокого сановника.

Слова у Игоря Юрьевича кончились. Нет, он хотел, конечно, что-нибудь сказануть, отчего весь этот беспредел прекратился бы, и пусть даже с потерей должности, но голова вместе с надежной его жизнью осталась бы у него под контролем, а слова не шли. Нет, не шли. Слова были где-то там, глубоко, вне досягаемости сознания Игоря Юрьевича. Только остатки рефлексов все еще могли помочь.

Он сделал слабый жест, пытаясь прогнать наглую птицу, но та, словно не замечая голого человека, прошлась по его кровати, бросила там кучку помета, тщательно, по-кошачьи все это зарыла его, Лаврентьева подушкой, противным голосом, открыв клюв, проорала на него: "Мяу!" -- и, нахохлившись, уселась в углу комнаты, то ли заснув, то ли ожидая приказаний своей хозяйки.

Страх, охвативший теперь Игоря Юрьевича, был самым сильным из тех, что испытал он за свою большую, пятидесятилетнюю жизнь. И драки в институте по молодости, и парткомы, где выворачивали его наизнанку, и срывы планов по добыче нефти, а в последние годы все эти "крыши", сосущие деньгу, оказывающие услуги по уводу денег из-под контроля налоговиков, а потом этим же и шантажирующие, -- хватало всякого, натерпелся! Но страхи эти были объяснимы! Он сам их порождал и преодолевал их, контролировал, а здесь...

Игорь Юрьевич заплакал, сначала даже не замечая, как первые слезы оставляют на мыле темные дорожки, а потом его прорвало. И он в голос как медведь заревел, жалея всего себя, жалея свои принципы и беззащитность перед этой маленькой, неизвестно откуда взявшейся девочкой, от великого стыда перед ней. Стыда за то, что вот он -- голый и беспомощный -- позволяет ей делать все, что заблагорассудится, что птица какая-то -- совершенно нелепая -- наложила в его кровать кучу дерьма, а он даже не смог прикрикнуть на нее. А ведь еще вчера его видел по телевизору весь мир, от него что-то зависело в этом большом мире, с ним считались сотни миллионов людей, он был силен, и он был сама власть.

А сейчас? Сейчас Игорь Юрьевич ощущал, что есть вещи совершенно ему непонятные, не укладывающиеся ни в какую систему известных ему законов, если, конечно, не принимать во внимание всякую мистическую чушь, о которой, впрочем, кроме как из сказок, он все рано ничего не знал.

На его голову легла легкая рука и начала его поглаживать, успокаивая.

-- Не надо плакать, -- приговаривал детский голосок, -- все образуется. Кроме государственных законов, есть и другие. Не всем доводится столкнуться с ними вот так, как вам, а кому довелось, начинают новую жизнь.