Николай Богданов - О смелых и умелых (Избранное)

- Когда я рванул водоспуск, они еще катались на лодочке... Без весел. Забыв весь свет... Заплыли в куст ивы... и очутились на мели, когда вода ушла. Да не просто на мели, а на виду сбежавшегося народа на верхушке ивы. Ха-ха-ха!

- Ну, а ты как же?

- Я? Что я? Жив, как видите! Мне выбило взрывом глаз, рассекло щеку. Сильно контузило. Я глух на одно ухо... с тех пор.

- А нога?

- Ногу повредили злобные обыватели, гусятники-карасятники... Я после взрыва бежал сгоряча, так они, черти, ловили меня всем народом, как конокрада... И, если бы не комсомольцы, довели бы самосуд до конца... Отбили меня ребята... Поняли - их же я в сознание привести хотел. За сохранение их как революционеров старался... И вот теперь...

Били меня все, даже некоторые комсомольцы... Они меня, правда, от самосуда спасли. Но исключили из ячейки.

- Ну и что же теперь? - вскочил Алешка.

- Дело ясное. Завтра на бюро укома стоит мой вопрос. Я требую меня восстановить, а их исключить.

- Всю ячейку?

- Всех без исключения.

Тут вместо реплики неугомонный Алексей Семечкин вдруг преподнес ему дулю.

- Это как понимать? - оскорбился Серафим Жеребцов.

Никто не вступил с ним в дискуссию. Все мы тут же постановили отправиться в субботу на воскресник восстанавливать Заболотскую плотину.

* * *

Ну, а что же с Серафимом Жеребцовым, интересно вам знать? Как разобрался наш уком в его персональном деле? А никак. Проснулся я утром, а его и след простыл. С первым же попавшим паровозом укатил.

- Спугнули, черти неугомонные! - ругал меня Потапыч. - Ищи его свищи теперь, удрал с комсомольским билетом. Не иначе в губком махнул. Знает, хитрюга, - чем дальше от места происшествия, тем трудней в таком деле разобраться. Открутится-отвертится и немало еще воды помутит... Надо бы ему, косому, соли на хвост насыпать!

И что же вы думаете - открутился ведь Серафим. Сумел провести тамбовских губкомовцев. На его счастье, наш уезд в то время в Рязанскую губернию перешел и с тамбовцами мы связь утеряли.

По слухам, не только он в комсомоле уцелел, но и продвигается. А что, если до высших постов доберется? Натворит дел, черт меченый. Вы его опасайтесь, если будет финтить, будто его раны геройские, на гражданской войне схвачены - не верьте. Никуда его не избирайте. И власть ему над собой не доверяйте, ребята. Ни-ни!

ПОЮЩИЙ ТОПОР

Ивушкин жаловался, что опоздал родиться. Он ужасно завидовал комсомольцам, прошедшим горнило гражданской войны. Работая конторщиком на Московском лесопильном заводе, только и знал, что следил за международным положением, ежечасно надеясь, что вот-вот где-нибудь начнется мировая революция и можно будет сразиться с международной буржуазией. Ему казалось: кипенье событий вдруг вынесет его на какую-то невиданную высоту, а там - подвиг.

И вот страну всколыхнула пятилетка.

Зная романтическую настроенность Ивушкина, ячейка лесозавода именно его выделила в комсомольский буксир на лесозаготовки Крайнего Севера.

Когда пришлось по-настоящему уезжать в неведомую даль, Ивушкин почувствовал, как тяжело расставаться даже с нелюбимой конторкой лесозавода, как крепко он привязан к компании безалаберных друзей, к своей комнатушке, наполненной старым хламом и случайными книгами. Не хотелось расставаться и со знакомыми девчонками, потому что знал: забудут они его на второй же день после отъезда. Ивушкин понял, как одиноко и пусто он жил.

С тяжелым чувством шагал он на вокзал с походным мешком за плечами. Никто не провожал его из близких. На вокзале он услышал музыку, воинственную и бодрящую. Сердце Ивушкина забилось. Здесь провожали людей строить новые города, выбирать места для заводов, исследовать реки для постройки электростанций. Группу ребят в одинаковых полушубках провожали на Крайний Север комсомольцы Москвы.

Когда Ивушкин сел в вагон и поезд тронулся, он увидел из окна, как во множестве других трепетно и совсем по-особому билось и реяло знамя его ячейки.

Промелькнули московские дачи, потянулись бесконечные вереницы хвойных лесов, отягощенных снегами. Пошли разговоры под шум колес: о годах гражданской, о ранах, о битвах. Через трое суток вместе с отрядом в десяток ребят он поехал на мохнатых лошаденках по руслу замерзшей реки далеко, в самые ее верховья, рубить мачтовый лес, вязать плоты.

В глухом урочище, защищенном от ветров, закутанные снегом, дымились землянки. Густой, плотный дым столбами подпирал низко нависшее небо. В центре урочища на утоптанном снегу стоял домишко с вывеской. Это и был лесной кордон.