Василий Брусянин - Опустошённые души

— Да, Николай, ты… того…

Загада замялся и замолчал.

— Что ж ты не договариваешь?.. Впрочем, я знаю, что ты хотел сказать…

Загада прошёлся по комнате в клубах табачного дыма.

— Всё, брат, это в конце концов не важно, — сказал он загадочно.

— А что важно? — спросил Травин.

Загада молчал, как будто раздумывая над тем, что важно.

— Говорят, ты отличился на каком-то собрании своей речью?

Лицо скромного Загады мгновенно покрылось краской. О его речи на последнем собрании «молодых» говорили за три последних дня и среди студенчества, и в литературных кружках. При встрече ему напоминали об этом, а он смущался. Ему не хотелось говорит и теперь, и он сквозь зубы процедил:

— Обозлили меня эти пошляки, и я обругал их!

— Стоит сердиться!.. Хотя против брани я и ничего не имею… Брань — шутка хорошая!.. — процедил сквозь зубы Травин.

— Уж очень скверно и пошло стало в обществе… среди молодёжи… Люди одурманивают себя да и на других дурман нагоняют…

— Пусто стало в жизни!.. Надо же заполнить чем-нибудь эту пустоту…

Травин хотел сказать ещё что-то, но закашлялся. На глазах выступили слёзы, а чуть заметные бледно-розовые пятна на щеках заалели нехорошим, густым отливом.

— А кровь всё жарит, — начал он, чиркнув спичку и освещая плевательницу. — Я удивляюсь, что ты сердишься на них, — добавил он после паузы и переменил тон, — ведь ты же из верующих в ближайшее будущее. Что же для тебя значит их кривлянье?..

— Как, что значит? — горячо возразил Загада. — Да ведь там выступают серьёзные люди, ну, хотя бы писатели… Ведь они учители жизни, наставники толпы… Куда же они толкают эту толпу?.. Одни — на поиски какого-то нового Бога, другие — на созерцание собственного пупа и называют это индивидуализмом, третьи — насчёт проблем пола и «разоблачения» женщины…

— Ха-ха! — рассмеялся Травин. — А насчёт пупа ты хорошо выразился. Без созерцания этакой какой-нибудь точки на собственном теле мы и существовать не можем… Вот это-то чудовище, человек с пупом, и отвратил меня от жизни, он-то и напугал меня… Теперь всё это прошло… Потому — наплевать мне на всё!..

— А я не могу плевать, — перебил Травина Загада. — Если мы уступим дорогу всем этим «индивидуалистам с женским разоблачением», то что же останется делать нам? Что будет делать толпа? А она теперь больше, нежели когда-нибудь, нуждается в руководителе…

— Толпа давно поклоняется таким индивидуалистам…

— Ну, положим, не давно… Мы пережили такое время, когда я научился уважать и толпу… А теперь это так только — временный разброд, отдых, если хочешь…

— А калоши ты помнишь?.. Калоши революции?.. — злорадным тоном напомнил Травин о случае с калошами на Загородном.

— Ну, будет, Николай! — резко оборвал товарища Загада. — Право же это неумно!.. Возможно, что у тебя и было такое настроение… Но нельзя же обобщать…

— Ну, я знаю, ты — неисправимый оптимист… Тебе, Загада, ещё можно жить, ты такой верующий… Только, я думаю, и ты скоро поблёкнешь! Все поблёкнут!.. Ну, разве не смешно, в самом деле, заниматься поисками Бога?.. Говорят, теперь интеллигенция ищет народ? Решает новую проблему «народ и интеллигенция»? Ты не бывал на рефератах по этому поводу?

— Бывал.

— Правда?.. Ну, что же, нашла интеллигенция народ?..

Загада промолчал, прошёлся по комнате и сказал:

— С тобой, Николай, трудно говорить… Уж лучше я пойду…

— Ну, что же, иди…

Он равнодушно протянул Загаде руку, но не пожал руки товарища, а как оживший на мгновение мертвец сунул в ладонь холодные пальцы.

И снова Травин остался в одиночестве на целый вечер и всю ночь. Взял томик рассказов скучного и тягучего автора и принялся читать. Автор книги любит смерть, поклоняется ей в своих писаниях, это и делало его книги интересными в глазах Травина.

В комнате было тихо, и от этой тишины веяло молчанием безлюдной мертвецкой с одиноким покойником.

Неприкрытые шторами окна выглядели тёмными пятнами. В стёклах ближайшего окна, чуть-чуть подёрнутых морозом, отражались лампа, столик, постель с углом высоко приподнятой подушки. Заслонённая подушкой голова Травина не отражалась в окне, и только отражённая книга, которую он держал, висела в сумраке ночи, за окном, как будто там, на улице, кто-то неведомый читал неведомую книгу.

Он читал, а впечатление от последней беседы с Загадой ещё не изгладилось, и в гирлянды тягучих мыслей повести невольно вплетались его мысли. И особенно яркой была одна мысль.