Николай Лейкин: Бездомники

Выйдя изъ-лавки дяди, Чубыкинъ остановился на углу и сосчиталъ собранныя имъ деньги. Оказалось всего пятьдесятъ двѣ копѣйки.

«Мало еще, — подумалъ онъ. — Мерзавчика пить не стоитъ, очень ужъ посуда мала, только разбередишь себя и никакого толку не будетъ. А выпить сороковку, такъ много-ли мнѣ тогда на селянку и на ночлегъ останется! Пустяки. А сегодня для прибытія въ Питеръ хочется всласть солененькаго съ кисленькимъ поѣсть. Да долженъ я вечеромъ еще товарища лужскаго кадета попотчивать. Обѣщалъ ему. Нѣтъ, надо еще посбирать, пока трезвъ. Пьяному собирать хуже. Мало кто подаетъ. Незнакомые совсѣмъ не подаютъ», — рѣшилъ онъ и вошелъ еще въ лавку — шорную.

Пахло кожей, ворванью. Висѣли хомуты, шлеи, подпруги, супони, гужи. Цѣлый рядъ дугъ ломовыхъ стоялъ на полу. На полкахъ виднѣлись разложенныя щетки разныхъ сортовъ, пачки съ металлическими украшеніями для сбруи, нашильники для парной упряжи, а съ потолка были свѣсившись валеные сапоги. На скамейкѣ около выручки сидѣлъ хозяйскій сынъ, черненькій, съ маленькой бородкой, въ барашковой скуфейкѣ, въ тулупчикѣ на овчинѣ. Онъ курилъ папироску и читалъ газету. Приказчикъ за прилавкомъ кроилъ ремни изъ кожи.

— Пожертвуйте на сткляночку… — началъ Чубыкинъ, остановясь около двери.

Читавшій газету хозяйскій сынъ быстро опустилъ газетный листъ, взглянулъ на Чубыкина и быстро воскликнулъ:

— А! Явленное чудо! Пудъ! Не долго-же ты нынче пропадалъ. Когда объявился?

— Вчера прибылъ-съ въ сѣверную столицу и остановился въ Европейской гостиннцѣ.

— Покажись-ка, покажись! Батюшки, въ какомъ ты видѣ! Въ такомъ ужасномъ видѣ ты никогда еще не приходилъ.

— Приходилъ-съ, Анисимъ Парфенычъ… хе-хе-хе, запамятовали вы только… хуже еще приходилъ, приходилъ такъ, что даже рубашки подъ одежей не было, а сегодня я въ рубашкѣ,- отвѣчалъ Чубыкинъ.

— Откуда ты такіе костюмы берешь?

— Музей у насъ въ Шлиссельбургѣ есть такой.

— Удивительно. А казенную одежу, въ которой васъ пересылаютъ на мѣсто приписки, значить по боку?

— Лишняя обуза, Анисимъ Парфенычъ, для страннаго человѣка.

— Именно, братецъ ты мой, ты странный человѣкъ.

— Не судите и не осуждены будете. А лучше вотъ подайте, что милость будетъ.

— Да вѣдь я жалѣючи. Когда-то мы съ тобой гуливали по «Аркадіямъ» и «Акваріумамъ».

— Было, прошло и быльемъ поросло! На сткляночку…

Чубыкинъ махнулъ рукой и поклонился просительно. Хозяйскій сынъ покачалъ головой и сказалъ своему приказчику:

— Вѣдь вотъ когда-то человѣкъ франтикомъ былъ, кадрили съ фигурами монстръ на вечеринкахъ отмахивалъ, при фракѣ и при бѣломъ галстухѣ, и вдругъ изъ полированнаго человѣка верхнимъ концомъ да внизъ. Который годъ по этапу-то ходишь? — спросилъ онъ Чубыкина.

— По этапу-то всего третій-съ… Конечно раньше я тоже ужъ свихнувшись былъ, но…

— Ахъ, Пудя, Пудя! Да неужто ты не можешь исправиться?

— Старая исторія, Анисимъ Парфенычъ! Пожертвуйте…

Чубыкинъ опять махнулъ рукой.

— Да вѣдь пожертвовать на вино можно, но я хотѣлъ-бы для тебя что-нибудь получше… — проговорилъ хозяйскій сынъ.

— Не стоитъ-съ.

— Дайте ему валенки, ребята. Снимите… Вѣдь зима начинается, а у него голые пальцы изъ сапогъ торчатъ. Вотъ тебѣ валенки сейчасъ дадутъ. Переодѣнься. Только смотри, не пропей ихъ.

— Благодаримъ покорно, Анисимъ Парфенычъ, но ручаться за себя не могу. Дѣйствительно, очень холодно, но…

— Ахъ, ты какой! Ну, все равно, переобувайся. А вѣдь когда-то онъ по двѣнадцати рублей за сапоги платилъ.

— Слышалъ я, хотя самъ и не запомню. Въ рынкѣ сказывали, — произнесъ приказчикъ, подавая валенки.

Чубыкинъ сталъ переобуваться.

— Это я по старой памяти, такъ какъ мы съ тобой, Пудка, когда-то гуливали. Вмѣстѣ вѣдь путались-то, но отчего я не свихнулся и отчего ты такъ опустился? — разсуждалъ хозяйскій сынъ.

— Линія такая. Вы и я — охъ, какое междометіе обширное! Вы вѣдь трагедію-то знаете. Я мачиху полюбилъ и она была ко мнѣ очень склонна. Ну, отецъ… Онъ выгналъ меня изъ дома. Мачиху на запоръ…

— Все-таки, ты могъ-бы жить у кого-нибудь въ приказчикахъ… Свой хлѣбъ добывать… А теперь милостыню просишь, спился и въ какомъ положеніи!..

— Анисимъ! Да вѣдь любовь… Я изъ-за любви погибаю!.. И изъ-за жалости къ ней. Изъ-за Елены. Ты думаешь, ее-то мнѣ не жалко? Вотъ что здѣсь у меня…

Чубыкинъ ударилъ себя въ грудь кулакомъ, а потомъ смахнулъ съ глаза слезу.

— Забыть надо. Пойти къ отцу повиниться… — продолжалъ хозяйскій сынъ.