Николай Лейкин: Бездомники

— Къ отцу? Да развѣ онъ впуститъ? Вѣдь онъ проклялъ меня. Помните, когда мы съ ней, съ мачихой, бѣжать задумали? Ты долженъ помнить. Насъ тогда у Краснаго кабачка накрыли. И вотъ онъ меня проклялъ, а ее на запоръ, на ключъ. Что-то она теперь, сердечная?..

— Недавно вмѣстѣ съ твоимъ отцомъ въ театрѣ сидѣла. Она-то угомонилась. Въ «Акваріумѣ» она тутъ какъ-то лѣтомъ съ нимъ была. Только ты вотъ забыть и обдержаться не можешь.

— Такая ужъ планета надо мной! Ничего не подѣлаешь.

— Брось пьянство. Наплюй на паскудную, забудь мачиху, такъ и мы тебя къ себѣ въ приказчики возьмемъ. Я упрошу отца. Только ты мнѣ долженъ дать слово, поклясться передъ иконой, что бросишь.

— Да вѣдь ужъ пробовалъ взять меня дяденька мой Осипъ Вавилычъ, но толку-то не вышло, — отвѣчалъ Чубыкинъ.

— Дядя твой помѣстилъ тебя въ своей лавкѣ, а лавка его противъ оконъ твоей мачихи — ну, понятно, она тебя и раздражала. А мы помѣстимъ тебя служить не здѣсь въ лавку, а въ нашу лавку въ другомъ рынкѣ. Подумай, Пудъ.

— Нечего думать-съ. Дѣянія мои многогрѣшныя должны скончаться гдѣ-нибудь подъ заборомъ. Умру, какъ собака — и дѣлу конецъ. Туда мнѣ и дорога.

— Ахъ, Пудъ, Пудъ! И говоришь это трезвый!

— Со вчерашняго дня капли во рту не было. За валенки спасибо… Но пожертвуй на баночку съ киличкой…

— Эхъ, голова, голова! Совсѣмъ ты, Пудъ, ежова голова! Панфилъ! Принеси-ка мой старый пиджакъ изъ задней лавки, отдалъ приказъ хозяйскій сынъ. — Тамъ пиджакъ есть, въ которомъ я лѣсомъ въ лавкѣ терся. Пусть онъ его на кацавейку сверху надѣнетъ. Пиджакъ широкій. Пусть надѣнетъ. Ему будетъ теплѣе.

— Спасибо, благодѣтель. На одежу-то я себѣ ужъ потомъ у отца вытребую, — сказалъ Чубыкинъ.

— Надѣвай, надѣвай — указывалъ ему на принесенный пиджакъ хозяйскій сынъ. — Да веревку-то сними съ себя, которой опоясавшись. Дать ему ремень на опояску!

Чубыкинъ надѣлъ сверхъ кацавейки пиджакъ и опоясался ремнемъ.

— Ну, вотъ… Теперь хоть на человѣка похожъ. Да тряпицу-то со скулы сними, — старался его прихорашивать хозяйскій сынъ.

— Нельзя. Все лицо съ этого боку разбито. Увидятъ, подавать не будутъ. Ну, спасибо за ласку, за сердолюбіе. А на баночку-то съ килечкой все- таки дай.

Чубыкинъ осклабился и протянулъ руку. Ему подали пятіалтынный.

— Мерси, — сказалъ онъ, приложилъ руку къ виску, повернулся и вышелъ изъ лавки.

— Подумай, все-таки, насчетъ честной-то жизни! — кричалъ ему вслѣдъ хозяйскій сынъ.

Къ полудню у Пуда Чубыкина было денегъ слишкомъ рубль, хотя онъ не утерпѣлъ и выпилъ «мерзавчика» — двухсотку, а затѣмъ сжевалъ большую заварную баранку, купленную у бабы-торговки, кое-какъ обманувшей бдительность городового и проскользнувшей къ казенной винной лавкѣ. Кромѣ того, Пудъ Чубыкинъ значительно преобразился: рваную кацавейку скрылъ пиджакъ, опоясанный ремнемъ, на ногахъ были приличные сѣрые валеные сапоги, а на рукахъ желтыя замшевыя рукавицы, подаренный ему какимъ-то знакомишь суровщикомъ.

«Рубль съ походцемъ, — сказалъ самъ себѣ Пудъ Чубыкинъ. — Теперь можно и сороковочку пропустить». Онъ тотчасъ-же зашелъ въ казенку, купилъ полъ-бутылки и сталъ искать мѣста, гдѣ-бы выпить ее. Около казенной винной лавки стоялъ городовой, и здѣсь этого сдѣлать было нельзя. Зайти съ бутылкой въ съѣстную лавку или чайную и тамъ выпить считалось-бы преступленіемъ для содержателя съѣстной, да онъ и не допустилъ-бы этого. Чубыкинъ долго думалъ, куда-бы ему дѣться, и зашелъ въ подъѣздъ того дома, гдѣ помѣщался фруктовый и колоніальный магазинъ его отца. Подъѣздъ этотъ не охранялся швейцаромъ. Здѣсь на лѣстницѣ Чубыкинъ ловкимъ и привычнымъ ударомъ ладони въ дно бутылки вышибъ изъ горлышка пробку, приложилъ горлышко ко рту и выпилъ содержимое сороковки.

«Ну, а теперь можно и закусить чѣмъ-нибудь кисленькимъ и солененькимъ», — рѣшилъ онъ, сладко сплюнулъ, отеръ губы рукавомъ и, направившись въ закусочную, спросилъ себѣ скоромную селянку на сквородкѣ. Содержатель съѣстной лавки, старикъ, тотчасъ-же узналъ его, вышелъ изъ-за стойки и подошелъ къ нему.

— Никакъ Пудъ Чубыкинъ? — сказалъ онъ, всматриваясь въ посѣтителя.

— Онъ самый… — произнесъ Чубыкинъ мрачно.

Хмель никогда не приводилъ его въ веселье.

Старикъ покачалъ головой и сказалъ:

— Вотъ поди-жъ ты! А про тебя говорили, что ты умеръ.

— Какъ видишь, живъ…

— Грѣхи! И смерть-то тебя не беретъ. Другой-бы съ твоей жизни три раза померъ. Ты что-жъ это селянки спросилъ? Въ подаяніе, что-ли? Въ подаяніе селянки много. Она двугривенный стоить. А ты поѣшь каши.