Владимир Сорокин - Роман

В годы своего отрочества Роман успел застать закат этого светила, всю свою жизнь дарящего окружающему миру потоки щедрых, светоносных лучей.

Он и только он открыл для Романа театр, заставил ожить по-новому страницы многих книг, засверкать новыми красками галерею известных образов.

Как он играл Бориса! Какие чувства являло его освещенное рампой лицо! С какой жадностью ловил пятнадцатилетний Роман каждое движение этого лица, каждый жест этих рук, в данный момент спокойно и деловито расправляющихся с большим соленым помидором.

Роман улыбнулся.

Милый, милый, дядюшка Антон. Тот же развал седых прядей, то же щеголеватое пенсне "стрекоза", за хрупкими стеклышками которого все те же умные, слегка усталые глаза в ореоле припухших век. И шутки прежние - как пять, десять лет назад. И смех. И трогательная, по-детски беззащитная любовь к Лидии Константиновне.

Роман перевел взгляд на нее - спокойную, немолодую женщину с необычайно мягкими чертами бледного лица и всегда несколько удивленными большими зелеными глазами.

Нет, конечно, она изменилась за это время: и морщинок стало больше, и проседь в густых, стянутых в большой пучок волосах обозначилась сильнее, и в худых плечах уже заметней проступала слабость, нежели былая грация. Черная кружевная шаль эту слабость подчеркивала.

Роман любил этих людей, заменивших ему умерших родителей, в их доме он не чувствовал себя чужим и никогда не испытывал стеснения, почти всегда преследовавшего его в обществе столичных родственников, в сердобольных речах которых ему постоянно мерещилось ненавистное, серое слово "сирота".

- Рома, что же ты рыжиков не попробуешь? - нарушила тишину Лидия Константиновна.

- Спасибо, тетушка. Непременно попробую.

- Попробуй, брат. Обязательно попробуй, - жуя, дядя положил вилку, нравоучительно поднял палец, - Заявляю тебе со всей прямотой, на коею способен истинный аматёр всех искусств, таких рыжиков ты не отведаешь нигде! Ни-где!

- Верю, дядя Антон, - улыбнулся Роман, накладывая рыжиков с заботливо поданной тетушкой чашки, - У вас так все изумительно вкусно, так мило. Мне, ей-богу, кажется будто я еще трясусь в поезде и вижу чудесный сон.

- Жизнь, дорогой Роман Алексеевич, и есть сон, как сказал Платон, - тут же вставил Антон Петрович, с ловкостью хирурга разрезая моченое яблоко на четыре дольки, - Очень даже возможно, что действительно все это тебе снится. Но, рыжики не есть сон, рыжики остаются рыжиками, даже во сне. А наши рыжики и подавно. Они, как совершенно верно заметил бы все тот же Платон, есть некий изначальный эйдос, в себе и для себя сущее, черт меня задери!

- Антоша, прекрати, - махнула рукой Лидия Константиновна, - Ромушка, как здоровье тети Кати?

- Она в добром здравии.

- Слава Богу. Мы здесь всего два месяца, а мне кажется, будто не видела ее вечность. Как успехи Любани?

- Только что вернулась из Швеции.

- У нее были гастроли?

- Да. Два концерта.

- Интересно, как она теперь играет? Я не слышала ее больше года.

- Чудно. Накануне своих сборов я упросил ее сыграть.

- Что она играла?

- Партиту Баха. Изумительно. И скрипка у нее прекрасная. Новая.

- Какая?

- Гварнери.

- Любаня - прекрасный музыкант, судари мои, - проговорил Антон Петрович, Одно меня настораживает в ней - слишком легкая творческая судьба.

- Что ты имеешь в виду? - спросила Лидия Константиновна.

- Слишком все прямо и очевидно: консерватория и сразу же - признание.

- Но, Антоша, она действительно очень одарена.

- Безусловно. Однако, когда талант принимается публикой с такой легкостью, это может повредить ему Я имею в виду талант исполнительский. Человек в таких условиях быстро теряет чувство меры, перестает трезво оценивать себя.

- Но, дядюшка, это зависит от человека, - Роман отодвинул пустую тарелку и принялся вытирать губы белой салфеткой с тем же вензелем НВ, - По-моему, Любаня как никто трезво оценивает себя. Она запрещает даже вслух хвалить ее игру.

- Рома, ну какая женщина способна трезво оценить себя! - развел руками Антон Петрович, - Если она умеет это делать, значит просто это загримированный мужчина. Сей род лукав. И в лукавстве черпает силу.

- Какие глупости, - отозвалась тетушка, вставая и направляясь к маленькому плетеному столику, на котором стоял, попискивая, самовар.

- Позвольте, сударыня, - дядюшка встал с нарочитой проворностью и перенес самовар на стол.

Вскоре Роман пил из низенькой китайской чашки душистый, крепко сдобренный мятою чай, а на столе вместо соленостей стояли вазочки с вареньем и медом.