Александр Амфитеатров: Нелли Раинцева

Меня разбудила страшная головная боль. Я приподняла голову съ подушки и уронила ее назадъ, но мнѣ мелькнули незнакомые обои, и я вскочила и сѣла на постели, протирая запухшіе глаза и силясь вспомнить, гдѣ я, зачѣмъ и что со мною. Въ дверь глянуло женское лицо. Я едва узнала Таню. Она была блѣдна, желта, помята, какъ выжатый лимонъ, и въ глазахъ ея застыло такъ много ужаса, что я сразу поняла все и сама застыла въ столбнякѣ… Таня сѣла рядомъ со мною.

— Надѣлали мы дѣла! — прошептала она.

Я молчала.

— Вы не пугайтесь очень; какъ нибудь спрячемъ, — продолжала она, оживляясь. — Поправить нельзя, а скрыть нетрудно. Онъ не разскажетъ. Онъ самъ больше васъ испугался, когда отрезвѣлъ и понялъ, въ какую бѣду втравило его вино. Такъ и бросился бѣжать, словно полъ подъ его ногами загорѣлся. Господи! угораздило же васъ такъ перепиться: я сама была какъ мертвая. Не то развѣ я допустила бы? Тутъ и вины-то вашей никакой нѣтъ: хмельная — чужая.

Разсказать, что я чувствовала, пока она говорила, и слова ея медленно будили во мнѣ сознаніе и воспоминанія, я безсильна. Все укоряло меня бездоннымъ паденіемъ, униженіемъ, ни съ чѣмъ несравнимымъ. Стыдъ и обида душили меня, шаромъ подкатывались къ горлу. И когда, наконецъ, вырвались рыданія, я была довольна: иначе я боялась задохнуться. Таня тоже обрадовалась.

— Выплачьтесь, выплачьтесь, это лучше, — твердила она, отпаивая меня водою, — выплачьтесь, да и поѣдемъ. Уже совсѣмъ свѣтло. Скоро на Невскомъ начнется толчея, чиновники пойдутъ въ должность, — того гляди, налетимъ на знакомыхъ.

По дорогѣ Таня учила меня, что сказать Христинѣ Николаевнѣ въ оправданіе моего отсутствія во всю ночь…

— Да слушайте, барышня! — вскрикивала она, замѣчая мой безсмысленный невнимательный взглядъ, и, спохватясь, что меня обижаетъ, продолжала мягче. — Какая вы, право! Вѣдь надо обдумать дѣло — ловко его обставить: съ какой стати вамъ пропадать?

Оставшись одна, я почти мгновенно заснула, и такъ крѣпко, что, слава Богу, ничего не видѣла во снѣ, только маялась сухимъ жаромъ да чувствовала сквозь сонъ, что продолжаетъ трещать голова. Таня возвратилась съ приказомъ отъ мама не рисковать собою и, если я нехорошо себя чувствую, переждать нѣсколько дней у тети.

— Вы ничего не бойтесь, — зашептала Таня, когда мы остались однѣ. — Видѣла я его. Говорю: «Бога ты не боишься! Совѣсти у тебя нѣтъ!» А онъ весь затрясся. «Обратно, говорить, боюсь до чрезвычайности и совѣсть имѣю, оттого сейчасъ и бѣгу изъ этого дома, на который навлекъ проклятіе. Я, сказываетъ, отъ мѣста отказался. А какъ Михаилъ Александровичъ не отпустили меня и даже разсердились, что я хочу уйти, то я отпросился у нихъ на мѣсяцъ въ Гжатскъ побывать къ женѣ. Въ мѣсяцъ воды утечетъ много. Еленѣ же Михайловнѣ скажи, что сколь я ни много подлецъ противъ нея, однако, пускай мнѣ вѣрить: никакихъ новыхъ пошлостевъ я не затѣвалъ, а что было, о томъ буду нѣмъ до гроба и всегда въ раскаяніи».

Эти слова свалили половину тяжелаго камня съ моего сердца. Публичный позорь отдалился отъ меня, быть-можетъ, и въ самомъ дѣлѣ, навсегда. Оставалась мука самопрезрѣнія. ну, съ этою-то справиться и сосчитаться можно! Я чувствовала, что не очень ея боюсь, хотя въ то-же время стыдилась, что не очень. Я взглянула въ лицо Тани; его выраженіе мнѣ не понравилось: она понимала меня, мою трусость и позорную радость, что я выскочила изъ захлопнувшаго было меня капкана. Мнѣ стало обидно, совѣстно, и я заплакала.

— Мнѣ все равно, я умру! Утоплюсь! — всхлипывала я.

— Ну, вотъ! — равнодушно возразила Таня, и въ тонѣ ея я услышала. — Гдѣ тебѣ? Нешто такія топятся? Жидка на расправу, голубушка.

И она была права: ничего я надъ собою, жизнелюбивой, болебоязливой тварью, не сдѣлала и со всѣмъ примирилась. И когда, мѣсяцъ спустя, убирая мнѣ волосы, Таня сказала мнѣ сквозь зубы:

— Петровъ пріѣхалъ. Спрашивалъ, чтобы я поговорила… Позволите вы ему стать на прежнее мѣсто при Михаилѣ Александровичѣ?

Я спокойно пожала плечами:

— Разумѣется! Мнѣ-то какое дѣло?!

Въ ноябрѣ наши друзья Кроссовы давали свой обычный ежегодный вечеръ. Я сдѣлала себѣ для него прелестный новый туалетъ. Даже мама, которая не любитъ, чтобы я рядомъ съ нею была очень красива, сказала мнѣ нѣсколько комплиментовъ. Я стояла передъ трюмо и, разговаривая съ мама, примѣряла перчатки, когда Петровъ прошелъ черезъ залъ изъ кабинета отца, съ портфелемъ подъ мышкой. Я видѣла въ зеркалѣ его спокойное безстрастное лицо. Его потупленный взглядъ искоса и мелькомъ скользнулъ въ мою сторону и вдругъ въ ясномъ стеклѣ явилось мнѣ совсѣмъ другое лицо, красное и трепещущее, съ внезапно мутными и шальными глазами… И я почувствовала, какъ подъ этимъ взоромъ румянецъ алою волною разливается по моему лицу и шеѣ, и что мнѣ стыдно, стыдно, хоть задохнуться отъ стыда!.. Это была секунда, меньше секунды, но ея было слишкомъ достаточно, чтобы понять, что онъ не забылъ той ужасной ночи и живо вспомнилъ ее сейчасъ, когда взглянулъ на меня. И я, я тоже вспомнила теперь его лицо, какъ плавало оно тогда предо мною: тамъ, въ ресторанѣ, во мглѣ хмельнаго тумана, а такое же тупое и чувственно страшное, какъ сдѣлалось теперь.