Николай Гарин-Михайловский - Несколько лет в деревне

– Зачем падать духом? – тихо проговорила жена, наклоняясь ко мне. Её рука ласково и нежно гладила мои волосы.

Я не выдержал и разрыдался, как ребёнок.

– Мне не жаль, пусть всё бы пропало, но тяжело, что люди так злы. За что?

Слёзы облегчили и успокоили. Я оделся и поспешил к пожару.

Я приучил уже народ к тому, чтобы воем и криком не выражали мне сочувствия, поэтому при моём появлении все спокойно продолжали свою работу. Я стоял поодаль и смотрел. На душе было пусто, как после похорон.

Я пошёл ближе к пожару. Толпа силилась отстоять два остальные амбара. Не смотря на то, что крыша на одном из них уже загорелась, толпа с Иваном Васильевичем во главе смело лезла в самый огонь. Лицо и бакенбарды Ивана Васильевича обгорели, он был мокрый, как вытащенная из воды курица, но, не смотря на всё, он лез в самое пламя, неистово крича:

– Воды! Лей на голову!

Надежда спасти что-нибудь разбудила и мою энергию. Я потянулся за толпой, взобрался на горевшую крышу и энергично стал помогать Ивану Васильевичу. Народ точно потерял страх к огню и способность обжигаться. Голыми руками хватали горящую солому и сбрасывали её вниз, рвали лубки и рубили стропила. Так как хлеб был насыпан до самого верха, то ходили по нем, как по полу. Чуть не вся деревня столпилась на пространстве нескольких квадратных сажень.

Через час оба амбара были вне опасности. Я, совершенно мокрый, пошёл домой переодеться. Примирённый в душе с крестьянами, видя их содействие, я успокаивал жену, делал предположения, что это дело чьих-нибудь одних рук. Не успел я выпить стакан чаю, как горничная вбежала с известием, что амбары опять загорелись и на этот раз снизу.

Я бросился к пожару. Рядом со мной бежал мой кучер.

– Солому, сударь, подбили под амбары, должно быть, как с крыши сбрасывали – она загорелась.

Теперь не потушить.

– Да, ведь, я Пиманову поручил следить, чтобы солома как-нибудь не попала, 20 человек около него было помощников.

– Должно, не доглядели, зазевались на верх.

Старик-караульщик, завидев меня, бросился с воплем на встречу.

– Батюшка, сударь, не виноват!

Его испуганный, показавшийся мне фальшивым, крик, как ножом, резнул меня по сердцу.

– Четвёртый раз, подлец! – закричал я, со всего размаху ударив его по лицу.

Караульщик упал.

– Кто подбросил под амбар солому?

– Не виноват, батюшка, не виноват, – кричал караульщик. – Божье наказание, нет моего греха!

– Врёшь, подлец, говори правду! От меня никуда не уйдёшь! Говори правду: кто подбросил?

– Никого не видал, никого. Видит Бог, никого. Лопни мои глазыньки…

– Хорошо, голубчик, найдём на тебя расправу.

Караульщик вытирал кровь, выступавшую из носа.

– Как ты меня расшибил, – говорил он спокойным голосом, как будто не его били. – Вовсе задаром. Нешто против Бога я волен? Неужели грех такой приму на душу?

Я ушёл от него.

Спасения не было, амбары горели снизу, куда забраться было немыслимо. Хлеб, конечно, не мог сгореть, как материал, почти не горящий, но, пропитавшись гарью, делался никуда негодным, даже свиньи такой хлеб не ели. Толпа в моих глазах держала себя так, как пойманная: она апатично и лениво делала своё дело.

Иван Васильевич шепнул, проходя мимо меня:

– Не троньте их, как бы греха не случилось.

Я только теперь сознал опасность своего положения. Один с своей семьёй, ночью, вдали от всякой помощи, среди этих людей, пошедших, очевидно, напролом…

«Так вот чем кончилось моё дело!» – мелькнуло у меня в голове.

Тяжёлое, невыносимое чувство охватило меня, – это был не страх, а скорее какая-то смертельная тоска, какую никакими словами не передашь. Эти добрые, простые с виду люди оказались просто гнусными, недостойными негодяями, тупо и бессмысленно разбивающими своё собственное благо. Вести дальше дело нельзя было уже по тому одному, что не было больше средств. Цель этих пожаров, очевидно, состояла в том, чтобы привести меня к этому положению. Цель блистательно достигнута. Завтра, послезавтра я должен буду удалиться, уступив место моим торжествующим противникам. С тупым злорадством проводят они меня, торжествуя свою победу, – победу, состоящую в том, чтобы снова отдать себя в кабалу какому-нибудь негодяю. А Леруа скажет: «Дурак, ограниченный человек!» Чеботаев снисходительно назовёт «увлекающимся идеалистом с детским взглядом на жизнь». Белов скажет: «Я говорил, что с нашим народом нельзя иметь дела». Они будут правы, потому что они остаются, а я должен уйти. Должен!