Николай Гарин-Михайловский - Несколько лет в деревне

Я поднял глаза и замер… Тот взгляд, который только что рисовался в моём воображении, я увидел в молодом Чичкове, злорадно и пытливо смотревшем на меня. Встретившись глазами со мной, он быстро опустил их и принялся работать лопатой… Я впился в него. Чичков ещё раз вскинулся на меня и ещё растеряннее и быстрее начал работать. Все стояли без движения, один он усердно бросал негодное зерно на хорошее, т. е. делал совершенно бессмысленную работу. Страннее всего то, что я забыл назвать его в числе тех, которых сапоги я велел принести. Теперь я заметил, что Чичков был одет с иголочки: на нём были чистенькие лапти, чистый полушубок; в противоположность всем, его лицо было чистое, умытое, волосы смазаны маслом. Не спуская глаз, я подходил всё ближе и ближе к нему. Он понимал и видел боковым взглядом, куда я иду, но усиленно не замечал меня.

– И Чичкова сапоги, – сказал я.

– Зачем мои сапоги? – спросил Чичков, побледнев и подымая на меня глаза.

– Потому что ты сжёг, подлец! – закричал я, не помня себя.

В глазах Чичкова рябнуло.

– Богатые не жгут.

Как молнией осветило мне всё.

– Ага! и отговорка готова, – сказал я. – А вот посмотрим.

– Я с Дмитриева дня не надевал сапог.

Дмитриев день – храмовой праздник одного соседнего села – был 5 дней тому назад.

– Скажи ещё что-нибудь, – сказал я.

– Нечего мне говорить больше, – сказал он, совершенно оправившись.

И, бросив пренебрежительно лопату, он сделал движение уйти.

– Стой! – закричал я громовым голосом. – Ни с места, или я тебя на месте уложу.

Чичков остался.

Принесли пар 30 сапог. Довольно было одного взгляда, чтобы понять всё. В то время, как все сапоги были серы, с кусками высохшей на них грязи, одна пара выделялась из всех своим чёрным цветом.

– Чьи сапоги? – спросил я, беря их в руки.

– Чичкова, – ответил староста.

– Понятые, – обратился я к ним, – посмотрите – сапоги мокрые, – он говорил, что надевал их на Дмитриев день последний раз.

– У нас телёнок под лавкой, он и намочил сапоги, – отвечал Чичков.

– Хорошо, и твоего телёнка посмотрим.

Стали примеривать сапоги к следу. Чичкова пришлись точка в точку. Шаг за шагом добрались мы до места, где след, выходя на большую дорогу, пропадал в массе других. Мы направились к избе Чичкова. От дороги к избе опять показался тот же след, но двойной – от калитки к дороге и обратно.

– Туда, значит, шёл большою дорогой, – пояснил Сидор Фомич, – а назад прямиком пошёл.

У самых ворот Чичков быстро пошёл в избу.

– За ним, старики, – крикнул я, – он идёт поливать под лавкой!

Я и другие побежали за ним. Мы вошли вовремя: Чичков с ковшом в руках стоял возле лавки, собираясь плеснуть.

– После, после плеснёшь, – остановил я его за руку.

– Что такое? в чём дело? – подошёл ко мне старик Чичков с невинною физиономией, точно ничего не знал.

– Вон, мерзавец! – закричал я. – Морочь других. Скоро, голубчик, сведём с тобой счёт… Ну, теперь со следом покончено, остаётся жердь и пакля.

Сидор Фомич прокашлялся и выступил.

– Жердь, сударь, не с крыши, а с хлебника. Если б она была с крыши, один бок её был бы пригнивший, соломка к ней пристала бы, а она сухая и ровная. Не иначе, как с хлебника, а паклю надо сличить (в каждом доме своя пакля, что зависит от силы, с какою выбивают: сильный бьёт – кострига мелкая, слабый – кострига крупная).

Потребовали паклю у Чичковых, сличили, и все признали её однородною с тою, которая была намотана на жердь.

Оставалось отыскать место, откуда была взята жердь. По указанию Сидора Фомича, отправились на хлебник Чичкова. В том месте, где с большой дороги сворачивала тропинка к хлебнику, снова обозначались следы, какие были около амбаров. Посреди хлебника стоял омёт соломы, придавленный рядом жердей, попарно связанных. Одна только жердь не имела с другой стороны подруги и мочальная верёвочка, служившая для привязки другой жерди, как флажок, болталась на верхушке. На омёте сохранился свежий след другой взятой жерди.

Присутствующие стояли поражённые неотразимостью доказательств. У молодого Чичкова, до сих пор бодрившегося, обнаружился полный упадок духа. Его худое лицо как-то сразу осунулось и почернело. Чёрные маленькие глаза перестали бегать по сторонам, безжизненно и бесцельно смотрели вперёд.

– Что, Ваня, – ласково обратился к нему староста, – видно, греха нечего таить, признаваться надо?

Чичков нерешительно молчал. Мужики пристали к нему:

– Не томи, родимый, развяжи грех. Некуда, видишь сам, деваться.