Владислав Титов - Всем смертям назло

- Не пей, Сережа, - попыталась она отговорить его, - что хочешь делай, только не пей. Ты же понимаешь - это может погубить тебя.

- А чем мне дорожить в этой жизни? Что мне в ней осталось? Скажи, что? - зло выкрикнул Сергей.

Четвертинка водки, купленная в магазине, казалась Тане многопудовой гирей. Она шла по улице и прятала от прохожих глаза. "Сама несу в дом горе", - не выходило у нее из головы. "Погоди, узнаешь, бабонька!.." вспомнился тор же" ствующий хохоток медсестры. "Господи, неужели это судьба? Неужели без нее, проклятой, и мой Сережка не обойдется?"

Выплеснув водку в кружку, Таня дрожащими руками под" несла ее к губам Сергея и затаила дыхание. Запрокинув голову и как-то болезненно сморщившись, Сергей сделал глоток, другой, поперхнулся и, стуча зубами о край кружки, с отвра-шением выпил водку.

Горькая влага опалила желудок, дурманом ударила в голову. "Сейчас будет хорошо!" - подумал Сергей и закрыл глаза. Стул под ним качнулся, и закружилась вся комната бешеной каруселью, "...у всех есть, а у него нет? Почему нет, мама? Почему?" - вдруг заплакал в ушах детский голосок. "Горе человеческое, горе, горе..." - бубнил мужской бас. "Водка погубит тебя, Серело".

- Нет, это я гублю тебя! - ударился головой об стол Сергей. - Зачем я коверкаю твою жизнь? Приношу одни страдания. За что? За твою любовь, верность? Но я же не виноват. И кого тут винить? Что же ты молчишь, Таня? Ну почему меня насмерть не убило? Зачем мне такая жизнь? Пьяницей, подлецом я не хочу быть, не могу... Мне все противно... и моя жизнь... Но по какому праву, вдобавок к своим бедам, я гублю тебя?

- Ты пьян, Сергей, и говоришь глупости...

- Нет, я не пьян! Я только отчетливей понимаю свою вину перед тобой. Я живу и в этом перед всеми виноват. Мое место... живым я только мешаю... путаюсь под ногами, как жалкий трус...

- Не надо, Сергей, прошу тебя... перестань...

- Вместе с руками надо было резать и сердце. Что же мне делать с ним, если оно болит... невтерпеж?! И водка не помогает. Мало... Сходи купи еще. Я хочу напиться...

Ближайшей к дому точкой железнодорожного полотна был переезд. Сергей прикинул - идти до него не более пяти минут. Поезда ходят часто пассажирские, грузовые, маневровые...

Очень давно на том переезде поезд задавил человека. Перерезанный пополам труп лежал по обе стороны рельсов, а вокруг толпились любопытные. Студент Петров шел в парк на танцы и тоже присоединился к толпе. Когда мертвого по частям клали на носилки, кто-то громко вскрикнул, и мужской голос без тени сожаления бросил:

- Ему уже все равно...

"Почему презирают самоубийц? - на миг задумался Сергей, когда Таня ушла в магазин. - А им все равно... им все равно, все равно..."

Он зубами зацепил пальто и кинул его на плечи. Ноги противно дрожали, по лицу текли холодные капли пота. "Прости меня, Таня. Я не виноват. Так сложилась жизнь. Тебе будет лучше. Через год-два ты это поймешь".

Уличная дверь оказалась запертой. "Нарочно или по привычке?" Сергей налег плечом, дверь не отворялась. "Даже здесь не везет!" Он побежал в комнату, метнулся из угла в угол и в бешенстве ударил ногой в оконную раму. Посыпалась замазка, звякнули стекла, окно вывалилось в захламленный двор.

"Я бы написал тебе записку, объяснил бы все, попросил прощения, но ты сама знаешь: сделать этого я не могу. Танечка, родная, прости меня, я не буду мешать тебе. Ты назовешь это подлостью, но так надо. Иного выхода из этой г.роклятой жизни нет".

На углу улицы Пушкина ветер рванул с плеча пальто, и Сергей еле успел удержать его подбородком. Издали он увидел, что переезд закрыт, - вереница автомобилей выстроилась до самой гостиницы.

"Где-то на подходе поезд. Грузовой или пассажирский? Этой дорогой мы ходили с Таней в парк. Кто-нибудь скажет: "Ему теперь все равно... - Увидит, что инвалид, добавит: - Отмучился..." Больно не будет, я знаю. Не успеешь почувствовать".

В распахнутом пальто, без фуражки, Сергей стремительно бежал к переезду. Прежней боли в ноге не чувствовалось, она сделалась какой-то деревянной и очень мешала идти еще быстрее. Рукава пальто трепал ветер и с каким-то диким остервенением хлестал ими по спине

"Таня увидит окно и догадается. Родная ты моя, сколько горя я принес тебе. Пусть это будет последнее. Прости... Этот прекрасный мир оказался для меня трудным, невыносимо трудным".

Из-за здания драмтеатра тяжело ухнул и засвистел сиплым, протяжным гудком тепловоз.

"Осталось метров двадцать. Скорее! Шахтеры скажут: "Трус!" Ребята, я не трус, вы это знаете. Быть лишним невыносимо... Поймите меня".