Вера Новицкая - Басурманка

К вечеру ему стало будто немного легче. Он открыл глаза и остановил их на Жене, то и дело смахивавшей с ресниц набегавшие слезы.

– Моя маленькая, моя крошечка! – вслух произнес он столько раз мысленно повторенное им в протекшую бессонную ночь. – Дорогая моя девочка, моя златокудрая Женевьева! – вкладывая всю душу в произносимые слова, продолжал больной. – Не сердись, моя птичка, что я так тебя называю, на меня уж поздно сердиться… Дай обнять тебя, дай прижать к своему сердцу твою дорогую головку, до самой глубины заглянуть в твои золотистые глазки.

В ту же минуту руки девочки обвились вокруг этой седой головы. С любовью, лаской и бесконечной жалостью припала кудрявая головка к этой одинокой исстрадавшейся груди. Больной, с тоже влажными от слез глазами, бережно гладил шелковистые завитки Жениных волос.

– Какое счастье обмануть себя мечтой, что ты не одиноким покидаешь жизнь, чувствовать вблизи себя дорогое существо, сознавать, что в эту минуту для тебя бьется и тоскует доброе сердечко, что о тебе льются чистые, искренние слезинки…

– Неправда, неправда! Вы не уйдете, вы будете жить, всегда, всегда останетесь с нами, тут в Благодатном! Мы будем так холить, так беречь вас. Все-все: и папа́, и мама́, и Китти, и Сережа. Они такие добрые, такие хорошие! А я, я все, все сделаю, чтобы вам казалось, что около вас ваша собственная, любимая, настоящая Женевьева. Посмотрите, как будет хорошо, так хорошо!..

– Поздно, моя девочка, поздно! – с благодарной грустной улыбкой выслушав ее, возразил умирающий. – Кто знает, увидимся ли мы еще завтра?..

Он утомился и говорил все медленнее, все с большим трудом.

– Пусть же останется обо мне хоть маленькая память… хоть что-нибудь… Вот это… единственное сокровище, которое не отнял у меня Наполеон…

Больной хотел снять что-то со своей шеи, но у него не хватило сил приподнять голову.

– Помогите, – попросил он.

Женя поддержала его; тогда ему удалось снять с шеи вылинявший, местами перетертый черный шнурок.

Дрожащей рукой он сам перевесил его на шею девочке.

– Все, что осталось… на память… маленькой Женевьеве, ясному солнышку… пригревшему… осветившему последние дни… одинокого старика…

Конец фразы с трудом можно было расслышать. Умирающий, казалось, впал в забытье.

На груди горько плакавшей девочки висел массивный медальон.

Женя, вся в слезах, пришла сообщить Трояновой о том, что «бедному полковнику совсем-совсем плохо», и показала полученный подарок. Открыв медальон, Анна Николаевна невольно вздрогнула: на портрете, находившемся внутри, она без малейшего труда узнала мать Жени и ее саму, еще крошечную, сидящую на руках женщины.

В первую минуту Троянова открыла рот: восклицание готово было сорваться с ее уст, но она вовремя остановилась.

К чему Жене знать правду? Она может принести только горе. Вырвать девочку из почвы, в которую она так прочно вросла, значило бы искалечить ее впечатлительную душу, оборвать пущенные ею молодые побеги. Дать найти отца, настоящего родного отца, с тем, чтобы через несколько дней, может быть, часов разлучить их?.. Да Женя считала его давно умершим, никогда не вспоминала, давно забыла о нем и всей душой горячо и крепко любила своего приемного, Богом данного отца. Нет, в данном случае правда была бы жестока, и Троянова решила скрыть ее.

Предчувствие не обмануло умирающего: в ту же ночь его не стало.

Через два дня он был похоронен в небольшой рощице, невдалеке от того места, где в памятное зимнее утро судьба натолкнула на него Женю.

На скромном холмике возвышался чистый белый крест без обозначения имени: слишком много могло бы оно сказать одним и пустым звуком осталось бы для остальных. Зато веточки живых, ежедневно меняемых цветов пестреют на свежем холмике: заботливая рука холит и бережет его.

– Это хорошо, Женюся, хорошо, моя девочка, с твоей стороны, – поощряла Троянова девушку. – Покойный так любил тебя, так привязался к тебе, ты была для него самым близким, самым дорогим существом, он видел в тебе как бы дочь свою, которую ты так ему напоминала. Теперь тебе надлежит беречь и навещать эту одинокую, судьбой заброшенную сюда могилу.

И она не была забыта: тоненькая фигурка маленькой Женевьевы, тщетно и страстно разыскиваемой отцом при жизни, склонялась теперь над его могилой: он больше не был одинок, около него была дочь.

На следующий же после похорон день окончательно оправившийся, пополневший и порозовевший месье Мишель решительно заявил о своем отъезде.