Вера Новицкая - Басурманка

Но вот жизнь дожита; наступает смерть, холодная, близкая, неизбежная. Как прощальный светлый отблеск всего безвозвратно ушедшего, эта чудная девочка ярким огоньком озаряет одинокий печальный закат его бесцельно разбитой жизни.

Женя чувствует, инстинктивно сознает, что она нужна там, в красной комнате. Она видит, какой радостью озаряется при ее появлении молодое лицо месье Мишеля, какой тихий свет разливается по печальному лицу полковника. Это льстит ей, радует ее, и сама она стремится к ним, таким славным, таким добрым.

Как горячо благодарит за малейшую услугу месье Мишель! Какой теплой лаской освещается прекрасное, благородное лицо полковника! Он, видно, такой хороший и… несчастный. Сколько грусти в его глазах! Сколько печали в кроткой улыбке! Немудрено, что месье Мишель так привязан к нему, так заботится о нем, – разве можно не любить такого человека?

Женя кается, казнится за свои чувства и… стремится в красную комнату, где, она знает, так ждут ее.

Не одна Женя полюбила французов: своей приветливостью, ласковостью, горячей признательностью, сквозившей в каждом слове, своей деликатностью они завоевали общее расположение.

Сердце Василисы, помогавшей барыне и барышне ухаживать за больными, было покорено первым.

Доброе открытое лицо молодого француза, веселая улыбка, которой он отвечал на непонятную ему речь старушки, полные благородства и страдания черты полковника, его вежливость делали свое дело.

– На-ко, батюшка мусью, беспременно еще супцу съешь, – подув на ложку, уговаривала однажды Василиса старика. – Как поешь, так и покрепчаешь.

– Merci, madame, je ne veux plus… [15]

– Мерси-то мерси, а все ж таки кушай, – польщенная титулом «мадам», настаивала Василиса, снова поднося ложку.

– Non, merci [16], – протестовал тот.

– Да не «нон», а «вуй»! И ешь, мусью, без всяких разговоров. Компреню [17]? – расточала женщина весь свой запас французских слов, сохранившийся у нее от пребывания в доме гувернанток.

Слабая улыбка пробежала по лицу больного.

– Merci, madame, je n’ai pas envie [18], – отказывался тот.

– Позови, – поняв по-своему, повторила женщина. – Позову, но прежде съешь! Манже! – вдруг осенило ее новое воспоминание.

– Pas envie, madame [19]…

– Позови да позови! Эк ему приспичило! Супу даже не доел! – недовольно ворчала старуха. – Да ладно, позову уж, – благосклонно согласилась она.

– А кого позвать-то? Должно быть, Женю, кого ж больше? – уже в столовой сообразила Василиса. – Иди, Женюша, кличут тебя там мусьи-то твои.

Девочка поспешно направилась в красную комнату. Полковник лежал один; его товарищ, который уже вставал с постели, весело болтал в соседней комнате с Николаем Михайловичем и Борей. Оба успели привязаться к месье Мишелю, особенно мальчик, души не чаявший в своем новом друге-французе, веселом и изобретательном на всякие выдумки.

– Няня сказала, что вы звали меня? – проговорила Женя, подходя к кровати больного.

– Нет, сам бы я, конечно, не позволил себе этого, но раз счастливое недоразумение привело вас, я бесконечно рад, – ответил тот, и бедные, грустные глаза его доказывали, что это не только любезная фраза.

– Сядьте тут, – указал он на ближайший к постели стул. – Дайте хорошенько посмотреть на себя, доставьте эту радость больному старику. Вы ведь не сердитесь, что я так говорю? Нет, вижу, не сердитесь, не обижайтесь за мою, быть может, излишнюю прямоту. Если бы вы только знали, какое громадное утешение для меня ваше присутствие! – через некоторое время продолжал француз.

– Я и сама всегда рада посидеть с вами, мой милый полковник, – искренне ответила Женя.

– Доброе дитя! – ласково взглянул на нее старик. – Что я для вас? Случайно заброшенный на вашем пути несчастный больной, тогда как вы для меня…

Он на минуту умолк.

– Ведь и у меня была дочь, с такими же, как у вас, золотистыми глазками, с такими же, унаследованными от матери каштановыми кудрями, словно осыпанными золотыми блестками. Никогда в жизни не я встречал подобных волос, – мечтательно и грустно продолжал француз. – Была у меня любимая и любящая жена… Я обеих потерял, и жену, и дочь… Все принес в жертву этому ненавистному Наполеону… О, как ненавижу я его! – вдруг с силой почти выкрикнул больной. – Для этого человека нет храмов, нет гробниц, нет святынь! Он все кощунственно оскверняет, все топчет своими преступными ногами…

Сильное внутреннее волнение оборвало голос, отняло силы старика.

Женя, живое воплощение сострадания и ласки, смотрела на это еще более побледневшее лицо, на тяжело вздымавшуюся грудь, на закрывшиеся веки больного.