Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

— Не то ты языка лишился, не то разговаривать со мной не хочешь? — вскинула Агния брови.

— Что ж мне теперь, пузыри пускать от радости? Пришла — здравствуй. Рассказывай, как живешь-служишь?

— Служу… Ты ведь тоже, Байда, как видно, не байдуешь… Пост занял… — с издевкой засмеялась Агния.

«Совесть-то, совесть, а? Уж чья бы мычала, а ее молчала… Правду говорят: горбатого могила исправит. Как была ехидна, такой и осталась».

— Мой пост вот! — Юрась сердито показал на наковальню.

— Чего ж ты так отстал? Другие вон как высоко вознеслись…

Юрась хмыкнул, криво усмехнулся:

— Вознеслись высоко, как приземляться будут…

Агния не ответила, но Юрась перехватил ее быстрый удивленный взгляд, подковырнул с внезапно вспыхнувшим озлоблением:

— Ишь выкрасила губы! На продажу?

Лицо Агнии густо покраснело.

— Нам отставать от моды не резон. Ухажеры — с пониманием, не такие ржавые, как ты!

Юрась сплюнул себе под ноги.

— Куда уж нам! Ты в молочницах ходила, и то мне подступа не было, а теперь…

— Хе! Вспомнил Мирон рябой кобылы сон…

Юрась хотел уколоть ее еще чем-нибудь побольнее, но она вдруг посмотрела на него так печально, усмешка на губах ее вышла такая странная, что просто за сердце взяло. Покачал головой. Едкое слово, готовое было сорваться с языка, застряло в горле. Спросил задумчиво, показав на площадь:

— Что тут нагородили?

— Будешь сторожить — узнаешь…

— Кто будет сторожить?

— Ты, конечно. Полицай.

— Сказано тебе, я коваль! — осерчал Юрась окончательно. — Дядя без моего согласия записал меня в полицию, чтоб не угнали в Германию.

— Ну, знаешь… — махнула рукой Агния и уже другим тоном, как бы соглашаясь, закончила: — А что? Говорят, добрыми намерениями выстлан путь в ад. Ничего не поделаешь. Нужда заставит, так и родного дядю повесишь…

— Это точно, — подтвердил Юрась. — Тут сейчас правда волчья: давят тех, кто слабее. Да еще как давят! Чужих, своих, всех подряд, лишь бы страху нагнать, а с запуганным можно творить что угодно. Вот живой пример перед тобой, — показал Юрась на себя и вдруг насторожился. «Чего ради распустил язык перед ней? Нашел кому в жилетку плакаться! Подкатилась лисой и прощупывает… Хозяева подослали? Или сама выслуживается? Такая продаст и глазом не моргнет. Совесть мучить не будет — давно потеряна».

Агния подняла руки, поправила возле ушей строптивые завитушки, потом зачем-то стала одергивать кофту. Открыла голубую пластмассовую сумочку и, не заглянув в нее, опять защелкнула. Все это делала она как-то суетливо, рассеянно. Было заметно, что она чем-то крайне взволнована. Юрась рассмотрел на ее руке золотые часики. Раньше у нее их не было. Скривил губы.

— Это за какие же добрые делишки награда тебе вышла? — спросил он, нажимая на слово «добрые».

— А тебе что за нужда? — огрызнулась Агния и покраснела еще гуще, даже голубую жилку, пульсирующую на шее, не стало видно. Юрась хорошо запомнил эту нежную пульсирующую жилку еще с того грозового предвечерья. Сказал с вызовом:

— Значит, есть нужда. Не желаю попадать впросак. Вдруг захочу заслать к тебе сватов, а ты, глядь, уже за офицером эсэс.

— Фи! Стоит вожжаться! Ниже, чем за генерала, и не подумаю!

— Ну что ж… Значит, генерал поднес часики?

— Внутри написано кто…

— Покажи.

— Еще чего!

— Отниму!

— Тогда уж вместе с рукой… — сказала она серьезно и вдруг расхохоталась, оттолкнула презрительно Юрася. — Кыш! Полицай ржавый…

Юрась исчез в сумраке кузни и так рванул коромысло мехов, что из горна, как от огромного кресала, в разные стороны сыпанули искры. А когда Агния чуть отошла, он тут же бросил коромысло, присел на чурбак и, зажав голову меж ладоней, задумался.

…Утром, еще до того, как въехать подводам на площадь, пронесся слух: везут заложников. Народ кинулся смотреть. Над озаренной солнцем площадью поднялся вой. Юрась вышел из кузни, поглядел, и ясное безоблачное утро опрокинулось: с повозок стаскивали детей. Вот для кого, оказывается, городили!

Ребята лет восьми — десяти, кто с узелком, кто с пустыми руками, испуганные, заплаканные, озираются кругом, ищут родных. Но родных нет, а чужих хмурые полицаи не подпускают. Женщины толпятся, лезут к детям.

— Да сердечные ж вы-ы-ы!..

— Отняли вас изуверы от матушек родных!..

— Сиротинушки горемычные!..

— Господа женщины, осади назад! — орал преисполненный служебного рвения Тихон Латка.

— И что же с вами делают, болезные мои-и-и…