Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

На площади возле церкви тарахтели повозки, суетились партизаны. Они таскали со склада мешки, ящики и все это грузили на подводы. Возле бойцов шумела деревенская детвора. Взрослые поначалу осторожно, а дальше все смелее расспрашивали о войне, о жизни в советском тылу, о том, что происходит на фронте. Радист Полухин на всю мощь включил радиоприемник, и люди впервые за год услышали собственными ушами сводку Совинформбюро из Москвы. Сводка была неутешительной, фашисты начали наступление на юге и продвинулись к Донбассу и на Харьковском направлении.

Юрась с минерами лазал по темному складу, вытаскивал во двор ящики с толовыми шашками, мины, гранаты, запалы, сортировали их. В помещении было душно, пахло чем-то едким. У Юрася подкатывала к горлу тошнота, от липкого пота рубашка стала мокрой. Сказывалась контузия. В ушах еще нудно звенело это бесконечное «зн-н-н…». Вдруг он стал куда-то проваливаться и, чтобы не упасть, прислонился к стене. Минеры заметили неладное, подбежали к нему.

— Посиди, мы сбегаем за Вассой, пусть даст лекарства.

— Не надо, — отстранился Юрась.

— Тогда полежи в холодке, без тебя все перетаскаем…

Юрась спустился к речке, разделся, постирал портянки и вымылся. Прохладная вода не бодрила. Вытянулся в тени под вербой, положил на лицо мокрый платок, но все равно одолевала тошнота. Вдруг речка заволновалась, перекосилась, стала запрокидываться, падать, и мрак затмил глаза…

Юрась крепко спал. Очнувшись, он не мог сразу сообразить, сколько сейчас времени и где находится. Стал напрягать память, приподнял голову и… увидел Вассу. Она, раздетая, задумчиво стояла у воды, и ее белое тело после купанья светилось под розовым солнцем и сверкало каплями воды.

«Какая красивая!» — ахнул Юрась, будто увидел ее впервые, и волна нежности поднялась в груди.

Васса, вскинув руки к затылку, поправляла волосы, и он снова подумал: «Какие красивые у нее руки!» А она стояла, не замечая его в высокой траве под вербой, и светлое, как бы озаренное лицо ее, отраженное речной заводью, румянилось, а губы затаенно улыбались чему-то…

Васса вошла в жизнь Юрася так легко и просто, будто давно уже подобрала к ней заветный ключик. Особенно близки стали они с той майской соловьиной ночи.

Юрась смотрел сейчас на Вассу и хотел взять ее на руки, поднять высоко над всем светом, к самому солнцу!

— Васенушка! — безмолвно воскликнул он, задыхаясь от восторга.

Васса круто повернулась, словно услышала зов Юрася, хотя он по-прежнему лежал не шевелясь. Она с опаской прикрыла ладонями грудь. Но тут же выпрямилась, позвала:

— Юра! Где ты?

Он поднялся и, улыбаясь, шагнул к ней. Она, раскинув руки, бросилась к нему, обняла на миг, стыдливо ойкнула:

— Фу! Бессовестная… совсем раздетая…

Юрась прижал ее к себе.

— Я все село обегала, искала тебя. Мне сказали, что тебе плохо. Что случилось, милый? Контузия?

— Нет, соскучился по тебе, поэтому…

— Перестань! Это у тебя рецидив зимней контузии!

Он обрадовался, что Васса ни о чем больше не спрашивала и только порывисто гладила его волосы. Он заглянул ей в глаза — ясные и прозрачные. Был в них и новый свет, сквозь этот свет он видел ее душу и понял: ей можно все рассказать, она поверит, как верила прежде.

Васса подавила вздох, молвила с укором:

— Как ты рисковал там, на площади, на глазах у немцев! Ведь и с тобой могло случиться то же, что с Мясевичем!

— Каждому свое. Отец ничего не говорил тебе о нем?

— Когда же, Юра? Я едва отпросилась у Кобзарева, все бегала по селу, тебя искала. А что Мясевич?

И тогда Юрась, чуть подумав, рассказал Вассе про то, чему был сегодня свидетелем и какой прочитал документ, заготовленный Мясевичем.

Глаза Вассы потемнели от горечи, переполнившей ее. Она быстро надела платье, и вместо бело-розовой богини перед Юрасем предстала суровая партизанка.

— Хорошо, что ты все рассказал мне. И что бумаги Мясевича отцу передал… Ты остался таким, как ты есть. А теперь пусть все узнают, кто есть кто.

Васса взяла Юрася за руку, повела к берегу. Сели, опустив ноги к воде, долго молчали, слушая переклик голосов на селе, и смотрели в серебристое зеркало реки, покрывавшееся синью заката. Прошло несколько минут, прежде чем Васса раздумчиво сказала:

— Юра, мне кажется, останься Мясевич в живых, он не пустил бы в ход приготовленную бумагу. Нет. После нынешнего вашего совместного боя напрасны были бы старания убедить его, что ты виновен в гибели группы. Он бы не поверил, как не могу и не хочу верить я в отсутствие человеческой совести. Иначе все теряет смысл: наш труд, борьба, жертвы, самоотречение… Ведь так? Или я не понимаю?