Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)

Однажды, вместо того чтобы готовить уроки, она вытащила из нотной папки книгу и уселась в уголке за роялем, невидимая со стороны двери. Все говорили, что роман этот «жутко интересный». Кире дали его под честное слово на один вечер. Сегодня за ним должна прийти Марина — девочка из десятого «б». Кира добросовестно читала роман на каждом уроке и на переменах и сейчас надеялась дочитать его здесь, так как ее предупредили, что показывать книгу родителям не стоит… Многого она не понимала, но спросить старших девочек не решалась: сочтут за маленькую, больше не дадут…

Однако именно здесь, в тишине, где никто не мешал, она вдруг почувствовала, что роман больше не интересует ее. Одну из страниц она перечитала дважды, пока смысл написанного дошел до сознания. Он оказался на редкость простым: «Ричард долго и страстно лобзал ее обнаженные плечи, лебединую шею и белоснежную грудь и наконец коснулся губами маленьких, упругих, слегка вздрагивающих сосков…»

Какая ерунда! — громко сказала она — ей показалось, что несколькими страницами раньше она уже встречала Ричарда, целующего лебединые шеи… Послюнив палец— иначе было нельзя, — она принялась листать жирные, слипшиеся страницы: десяток страниц назад, потом еще двадцать, потом еще несколько… Ричард стремительно падал с высокого пьедестала, куда его занесла молва. Между тем книга была зачитана до дыр, многие страницы собраны из кусков, начала не было вовсе, а конец дописан от руки ученическим почерком, как видно, по памяти, и являл собой прекрасный образец никудышного школьного сочинения.

Зевнув, она захлопнула книгу и подошла к роялю. Уж лучше играть надоевшие гаммы, чем читать какую-то дребедень. Кира открыла крышку, но гаммы играть не стала, а сыграла то, что ей нравилось. Ноты здесь были не нужны — все, что нравилось, она знала наизусть. Играя, она смотрела в окно. Там она видела синее-синее небо с легкими, как пух, таявшими на глазах облаками, и одной-единственной веточкой тополя с маленькими клейкими листочками. Наверное, эта ветка росла на самой вершине и только одна смогла дотянуться до окон пятого этажа.

Мыслям и чувствам нужен зрительный простор, иначе они станут биться в тесном пространстве, как птица в клетке, пока не умрут от тоски…

Вообще-то, окна в училище не открывались: по улице проносились автомобили, груженные железом, черепицей и бетонными конструкциями, и в разгар дня заниматься в классах при таком шуме было бы невозможно. Окна оставались заклеенными зимой и летом, а между рамами лежал толстый слой ваты. Но Кира сейчас была одна. Что, если ненадолго сорвать бумажную оклейку и распахнуть окно? Немного поколебавшись, она так и сделала. В классе запахло весной. Кира улыбнулась и села за рояль. В минуты музыкальных неудач этот инструмент казался ей аппаратом насилия, и она ненавидела его, но бывали минуты, когда пальцы сами собой начинали привычно перебирать клавиши, а память услужливо подсказывала, и тогда рояль и Кира начинали взаимно понимать друг друга. Совсем иное дело — играть что хочется, забыв обо всем, не думая о сидящей рядом Юлии Францевне, видя не ее волосатые бородавки, а синее бездонное небо и ветку тополя в нем…

В такие минуты — а они были у Киры не так уж часты— она играла много, с увлечением и страстью, до усталости, иногда до полного изнеможения. Как правило, после таких вдохновений человеку хочется уйти куда-нибудь подальше: в парк, где никогда не бывает много народа, или, еще лучше, за город. Однажды Кира именно так и сделала: взяла билет, села в электричку и провела несколько часов среди деревенской природы в обществе двух молоденьких козочек и деревенских мальчишек, которые сначала хотели ее поколотить, но когда она спела им песенку про солнышко, передумали и стали учить ловить рыбу руками. В одном из деревенских домов она пила парное молоко и ела мед с «ситным» хлебом…

По возвращении домой она довольно равнодушно выслушала упреки матери, еще более спокойно приняла наказание — четыре легких, символических удара отцовским ремнем и, добравшись до своей постели, растянулась на ней сказочно счастливая…

Она не слышала, как шептались за стенкой родители, упрекая друг друга в жестокости, но потом вошли они в ее комнату и торжественно объявили, что они ее прощают… Это она услышала, но не открыла глаз и ничего не сказала, когда мать опустилась на колени перед ее кроватью, а добряк-отец гладил ее руку и со слезами просил прощения. Ей казалось, что если она откроет глаза или произнесет слово, очарование волшебного дня исчезнет.