Александр Коноплин: Поединок над Пухотью

— Сумасшедший! Ты чего это удумал? Нужны они тебе, голодранцы эти? Сам говорил, скоро от них мокрое место останется…

Он перевел на нее сумасшедший взгляд, вздохнул как во сне:

— Мне один нужен! Возьму его — вернусь в часть, уйдет — нет мне туда дороги…

— Господи, да что это за напасть такая? Который хоть? Все они, прости за грубое слово….

— Тот, который в фуражке.

— Эрик?! — вскрикнув, она зажала рот ладошкой, но было поздно: разведчик взял ее за плечо.

— Знакомый, что ли? Тогда выкладывай начистоту.

Она поняла, что молчать рискованно. Корчась под его чужим, сверлящим взглядом, проговорила:

— Да его тут все знают…

— Кто все? — Стрекалов говорил медленно, словно цедя сквозь зубы каждое слово, глаза его горели, а пальцы сжимались все сильнее. Глафире было страшно за себя и отчего-то жаль этого длинного, нескладного парня.

— Да наши, деревенские. Ты думал, в деревне никого? Как бы не так. Сперва-то, как немцы пришли, разбежались. А после вернулись. Куды с ребятишками денесси? Так и живут. Кругом немец все попалил, а наши Олуши не тронул.

— Это почему же?

— Скажу. Только ты плечо-то не тискай, больно…

Он убрал руку.

— Соврешь — пеняй на себя.

— А чего мне врать? Это все он, Эрик. Тут у них вроде отдыха. Отдыхают после налетов. Пьют, едят… У Эрика и баба есть. Наша, олушинская, Лизавета Кружалова. Третий дом еенный отсюда… Скотину, какая была, всю приели, зерно, картошку — все подчистую. Теперь и сеять нечего. Ну да что там! У других еще хуже… Ты округ-то деревни видел? Все спалил. А наши Олуши хоть стоят…

— Вот что, Глафира, мне этого вашего Эрика повидать надо!

Теперь — непонятное дело — он был почти весел. Глафира с мольбой смотрела ему в светлые, с белыми ресницами, глаза:

— Обещал ведь, Александр!

— Обещалась свинья дерьма не есть — бежит, а их два лежит…

— Об себе думаешь, а на меня наплевать, да? — Она озябла, стоя по колено в снегу в худых валенках, губы ее посинели, нос заострился. — Уважь, солдатик, пойдем к моему Семену. Одной мне его не найти.

— Семен твой… В общем, никуда он не денется теперь, а этот гусь свободно может смыться.

— Господи, что за жизнь! — Она нагнулась за своим узлом, но тут же выпрямилась. — Да вот же они! Обратно никак едут…

От деревни к лесу ехали два мотоцикла. Стрекалов лег в снег, оттянул затвор «шмайссера», Глафира, подхватив узел, кинулась вниз по косогору.

Однако два мотоцикла проехали, а третий не появлялся. Сашка подождал немного, поднялся.

— Видно, не миновать мне к нему в гости идти. А ты ступай, — сказал он подошедшей женщине, — дорогу знаешь, чего еще! Я, как управляюсь, сам приду… Который, говоришь, дом? Третий? Ну ладно, иди, нечего тут тебе смотреть…

Она не спускала с него глаз, словно запоминая еще недавно незнакомые, а теперь с каждой минутой становившиеся все более дорогими черты.

— Хороший ты… — Она хотела, как видно, поцеловать его, но вместо этого только слегка коснулась пальцами коросты на его щеке. — Болит?

— Ладно, прощай.

Она испуганно вскрикнула.

— Не говори так! До свиданья, Александр…

Он поправил автомат и пошел к деревне. Она ждала, что он оглянется, может, махнет рукой, но он не оглянулся.

Помедлив, она пошла, неся на спине большой узел, однако идти с такой ношей по снежной целине было трудно, она выбилась из сил и остановилась. Деревня осталась далеко позади, за грядой кустарников и молодого сосняка, издали были видны только верхушки старых лип, что не одну сотню лет росли вдоль околицы, да две скирды соломы, верно, брошенные хозяином за ненадобностью, прилепились к гряде ольховника. В той стороне, куда шла теперь Глафира, громыхало по-прежнему беспрестанно и страшно, только на юру, среди поля, это грохотанье казалось ближе, чем раньше.

Присев на узел, Глафира сняла варежку, поддела немного пушистого колкого снега, лизнула…

И услыхала позади, в деревне, длинную автоматную очередь. Потом другую, третью — совсем короткие. Потревоженные выстрелами, суматошно залились собаки. Гремели орудия за рекой.

Между тем небо на востоке из розового превратилось в оранжевое, огненные столбы взметнулись над лесом, предвещая мороз и скорый восход солнца.

Тоскливый женский крик «а-а-а» долетел от деревни, наткнулся на ельник, возле которого сидела Глафира, забился в хвое, как птица в силке, и затих.

Именно этот крик, а не стрельба заставили Глафиру очнуться. Там, за сугробами, в километре от нее могло произойти нечто страшное, непоправимое, в то время как она сама была далеко от этого места и ничем, абсолютно ничем не помешала тому, что могло свершиться или уже свершилось.