Константин Лапин - Подснежник на бруствере

Прошли мертвый, дымящийся центр. От горячего пепла пышет жаром. Из подвала разрушенного дома вылез старый поляк — оборванный, лицо в саже, голова трясется. Строй поравнялся с ним, в глазах старика блестели слезы. Можно было представить себе, что перенес бедняга за время немецкой оккупации.

Переходы по тридцать, по сорок километров в сутки. Подвижные части ушли далеко вперед, бьют и гонят врага, не давая ему ни дня, ни часа передышки. То и дело нас обгоняют колонны грузовиков со снарядами, пушки на тягачах, машины с железными лодками-понтонами. Сходим с шоссе на обочину; по ней идти легче, не так болят ноги.

На привалах некоторые девушки не разуваются, зная, как трудно будет натягивать сапоги на распухшие, в кровавых мозолях ноги. И снова марш, и снова строй подтягивается, когда проходим местечки и села.

За Варшавой гитлеровцы отступали так быстро, что не успели почти ничего сжечь и разрушить. Жители радушно встречают освободителей, хотя есть и такие, кто косо смотрит на нас: геббельсовская агитация не сразу забывается.

Недалеко от немецкой границы встали, наконец, на отдых. В деревне, где разместился армейский запасной полк, снайперам отвели большой дом. Ветераны роты заняли угловую комнату; нас не так много осталось в строю.

Снайперы теперь несут сторожевую службу. Девушек назначают в ночной караул у штаба полка, у воинских складов. Это угнетает нас, хотя мы понимаем: основная работа снайперов — в обороне. Да и берегут девчат в канун решающих боев за Берлин.

Нашим подругам присвоили офицерские звания. Гвардии младший лейтенант Нина Лобковская — командир снайперской роты, Вера Артамонова и Нина Белоброва командуют взводами. Недавно прибывшая в роту Аня Вострухина, хозяйственная, немногословная девушка из Пензы, назначена ротным старшиной. Ей как-то особенно пристала военная форма, бриджи она никогда не снимает, и все зовут Вострухину Аркашкой.

Под новый, сорок пятый год девушки затеяли гадание: топили воск в ложках, крутили блюдечко на столе. Никто, понятно, не относился к этому всерьез, но желания загадывали самые заветные: доживем ли до Победы? Выйдем ли замуж за своего суженого?

В полночь, выскочив на двор, «за ворота башмачок, сняв с ноги, бросали». Кто-то из девочек, размахнувшись, перекинул через забор свой кирзовый, сбитый в походах сапог. С улицы послышалась громкая русская брань. Оказывается, сапог угодил в… комендантский патруль, обходивший деревню. Смеясь и визжа, девушки бросились в дом.

А мне не нужно было гадать, кто мой суженый. С нетерпением ждала я почту: нет ли весточки от Виктора? Два письма прислал он, потом что-то замолк. Из победных сводок Совинформбюро я знала, что часть, в которой он воюет, все дальше и дальше продвигается на запад. Не знала только, что уже без него…

Почту принесли днем, для меня было несколько писем. Сначала прочла весточку из дома: мама уже считает недели и дни до моего возвращения. Воинский треугольничек с адресом, написанным незнакомой рукой, отложила под конец. И вот дошла до него очередь.

Читаю и никак не могу понять, не хочу понимать страшный смысл написанного. Перечитала еще раз. Незнакомый мне разведчик сообщал, что командир их роты, гвардии старший лейтенант Смирнов В. Г. погиб смертью храбрых 3 февраля 1945 года и погребен под местечком Цемпельково. Выполняя последний наказ друга и командира, он сообщает мне эту горькую весть…

Словно холодная каменная рука сжала мое сердце. В глазах потемнело, листок упал наземь.

Так вот почему долго не было от него писем, почему так забеспокоились вдруг его мать и сестра. На днях я писала им, объясняла задержку ответа Виктора плохой работой полевой почты. А его уже не было на свете.

— О-ох! — выдохнула я, чтобы отпустило сердце, но холодная рука цепко держала его. — О-о-ох!

В комнату вошла снайпер из новичков. Не заметив моего состояния, она весело сообщила, что после марша мне опять дежурить на кухне. Никто, мол, лучше меня не чистит картошку.

Я не ответила и, подняв письмо, ушла в расположение своего взвода. Клава, едва глянув на меня, встревожилась.

— Люба, на тебе лица нет! Если ты из-за этого наряда…

Молча протягиваю письмо. Пробежав листок глазами, Клава ахнула, прижала меня к груди. Она ничего не говорила, только гладила мои волосы. Когда я, наконец, заплакала — стала приговаривать: