Константин Лапин - Подснежник на бруствере

Надо заметить, что народ среди них бывал разный. Как-то маленький росточком, лицо в веснушках, уши оттопыренные, разведчик жаловался своим товарищам. Послал матери фронтовую фотографию, так сказать, в полном параде, при орденах, а она пишет ему: «Сынок, милый, пусть командир официально подтвердит, бумагой с печатью, что звезды твои. Я-то верю тебе, а соседи сомневаются, где ты их раздобыл…»

— Эх, девчата, девчата! — Рослый разведчик обращался, собственно, к одной Клаве. — Небось были бы мы офицеры — сами б заговорили первые.

Моя напарница глянула на него снизу вверх — а у верзилы нос пуговкой — и спокойно так замечает:

— Конечно, были бы вы офицер — у вас сразу нос римский вырос бы…

Разведчики рассмеялись, верзила обиделся.

— А мне и своего хватает. Ладно, кончится война — мы к вам, фронтовичкам, ближе, чем на сто километров, не подойдем.

Вот когда тихая Клава по-настоящему возмутилась:

— А доживете ли вы еще до конца войны? Убьют ведь.

— Это почему ж именно меня убьют? — не понял парень. — А может, тебя раньше.

— Нет, меня не убьют! — продолжала свое Клава. — Я маленькая, а ты эвон какой вымахал на радость маме.

Новый взрыв смеха. Симпатии явно на нашей стороне.

Лишь поначалу, не зная нас, солдаты позволяли себе насмешки над девушкой с винтовкой. Помню, в незнакомом батальоне, где впервые появились наши снайперы, какой-то слишком много мнящий о себе удалец затянул песенку:

А после боя, когда увидел результаты стрельбы девушек-снайперов, пришел просить прощения.

Ребята из полковой разведки, что встретились нам с Клавой на пути с передовой, позже не раз бывали у нас в гостях. Курносый верзила не знал, чем загладить свой промах, заслужить расположение гордой Клавы, как видно, запавшей ему в сердце. А она твердит одно:

— Отрастишь нос хотя бы как у меня — тогда поговорим.

Ко мне никто из ребят и не пробовал подступиться. Не знаю уж, как дошло до них известие о Смирнове, но они считали меня «своей», коли их брат-разведчик был моим другом.

Писем от Виктора Смирнова давно не было. И это беспокоило меня. Дивизия, в которой он теперь воевал, вела сражение за Ригу.

Столицу Латвии освободили 13 октября. Успехи были и у наших левых соседей: гвардейские танковые бригады, наступая на новом, Мемельском, направлении, вырвались к морю. Только мы стояли на месте, близко от моря, но не видя его.

И вот от Виктора письмо, бодрое, как всегда, короткое: легко ранен в ногу, кость не задета, скоро сможет снова танцевать. Я не очень-то верила, что ранение легкое. Если пишет из госпиталя — значит положили не зря. Просто не хочет меня огорчать. Но главное — жив, помнит…

В тот же вечер написала ему подробное письмо, попросила сообщить, где примерно находится его новое «хозяйство». Может, близко, удастся как-нибудь проведать.

Через несколько дней я была дежурной по кухне. Сижу, чищу картошку. Вбегает Аля Фомичева, наш снайпер.

— Люба, пляши!

Сразу подумала: ответ от Виктора. Что-то больно скоро.

— Где письмо?

— Какое письмо? Твой разведчик сам притопал, ждет у моста.

Бросив нож, стрелой выскочила из дома, мчусь к реке. Месяца два не виделись, а кажется — вечность прошла.

За хутором извивалась речушка, мы ходили к ней полоскать белье. У моста, опираясь на палочку, стоял Виктор. Увидев меня, заулыбался, спешит навстречу. Старается не хромать, но по лицу видно, чего ему это стоит.

— Любушка!

— Витя! Витенька!

Обняла его, плачу от радости. Вроде бы изменился немножко. Поправился, что ли?

— И ты бы поправилась, Любаня, если б только спала да ела.

— Долго еще лечиться?

— Вот узнают врачи, что пять километров по грязи протопал — завтра же выпишут.

— Пять километров прошел?! С больной-то ногой…

— Я бы и пятьдесят прошел, если бы знал, что ты ждешь…

Зову его к нам в дом, обещаю картошку на сале пожарить, свиной тушенкой угостить. Виктор, смеясь, отказывается. Он недавно завтракал. Не хочет он никого, кроме меня, видеть.

Пришлось сбегать отпроситься: надо же проводить раненого. Аля Фомичева уже дочищала за меня картошку.

Серый зимний денек расцветился радужными красками. Мокрая дорога, голый, просвистанный ветрами и осколками железа лес — словом, все-все стало по-новому прекрасным, потому что Виктор шел рядом. Правая его рука опирается на палку, левая лежит на моем плече, а я не чувствую ее тяжести.