Игорь Гергенрёдер - Комбинации против Хода Истории[сборник повестей]

Снежная искрящаяся накипь росла и росла на безмятежно зеленеющих хвойных лапах, сваленные во дворах обрубы лесин по ночам трескуче раскалывались от мороза. Смуглые январские облака затянули небо, метель щедро крыла пухлыми хлопьями застарело–сухой, окаменевший снег. Однажды, когда сквозь оконную изморозь в гостиницу точился задымленно–рдеющий вечерний свет, стало известно: Оренбург снова захвачен красными.

Белые готовили весеннее наступление. Иосифа забраковали: не мог осилить, с полной боевой выкладкой, и короткого перехода — задыхался, отставал; не отвязывалось кровохаркание. Тогда он пристроился в госпитале санитаром. Выстраданное тронуло его глаза умудрённостью, в них проглядывала какая–то особая душевная глубина.

Весну, лето он вымаливал у неба весть о взятии Оренбурга… Нет! Белые разбиты.

В то пасмурное душное утро августа, идя в госпиталь на службу, он всё ещё надеялся… А перед полуднем в Троицк вступили красные.

Мало кто помнил, что санитар Двойрин — из дутовских добровольцев. Те, кто помнил, не успели донести: он ушёл из города. В Оренбург.

Поздняя осень девятнадцатого шла в зиму: недужно–мучительную и обвальную. В завшивленном здании оренбургского вокзала сидели на полу тифозные с набухшими дурной кровью потухающими глазами. На Конносенной площади, наклеенное на тумбу, чернело жирными буквами воззвание: «К трудовым народам всей земли». Под ним лепилось другое: «Водка — заклятый враг человечества!» В бывшем епархиальном училище председатель облисполкома произносил перед средним и младшим комсоставом:

— Мечта сбылась! Пролетарии мира переходят в одну единую трудовую семью…

По ухабистым загаженным улицам потекла, шипя, продиристо–колючая позёмка. Лошади с шершавой, смёрзшейся от пота шерстью тянули возы, нагруженные раздетыми донага одеревенелыми трупами.

У казарм бывшего юнкерского училища, набитых красноармейцами со звёздами на рукавах, нередко видели молодого еврея в истрёпанно–ветхой долгополой бекеше. Отсюда Иосиф уходил на Воскресенскую улицу и шёл по ней до места, где погиб Истогин. Потом направлялся к угловому дому, в котором был убит Пузищев. Затем одолевал путь до полуразрушенного здания: напротив него упал Козлов.

А место в Форштадте, где погиб дядя Саул, он не знал…

Он снимал комнатку, которую подыскал, познакомясь с местной еврейской общиной: благо, что–то осталось из присланных отцом денег.

В общине внимательнее других относился к Иосифу скорняк Кац. У него дочь Мария на выданье. И нужен свой человек, кто взял бы на себя риск продавать на толкучке шапки: частная торговля тогда преследовалась.

Двойрин стал торговцем шапками. Кстати, его фамилия изменилась. Малограмотные чиновники рабоче–крестьянской власти посчитали краткое «и» в середине слова неуместным и Иосифа сделали Двориным.

Настал нэп с его благословенным обилием белых булок, колбасы, пива. Суетно вскипевшая пора вселяла манкие надежды в людей, что похлёбывали в ресторанах водочку под икорку и поджаристые битки с луком. Украшением улиц стали клетчатые габардиновые пальто, фасонные ботики на высоком каблуке и муфты из чернобурки. Дворин уже не бегает по толкучкам. Стоит за прилавком в магазине Каца. Окреп, больше не кашляет кровью. Кац выдал за него дочь.

И вдруг покладистый и, кажется, неглупый зять спятил. Ушёл из магазина тестя — куда?! В краеведческом музее открыли отдел: «Гражданская война в крае». Он ушёл туда смотрителем. Это чуть лучше уборщицы. Что–то вроде сторожа, только сторожишь под крышей и в тепле. Торгуя в магазине, он зимой

каждый день имел к столу свежие румяные яблоки. Купи теперь яблоки зимой, музейная мышь! И это жизнь у Марии?! Того гляди, забудешь страх проклятий и проклянёшь себя — что ты себе думал, когда отдавал дочь?

Через недолгое время у Каца не стало причин проклинать себя: по крайней мере, относительно выбора зятя. Жизнь выкинула фортель: магазин отобрали.

Позже Каца посадили в тюрьму, где он и умер. А Марию, жившую с Иосифом,

не тронули. Они жили недалеко от музея, в полуподвале.

В зале музея, справа от входа, сидит на стуле у стены нестарый еврей в потёртом пиджаке, под который надета видавшая виды вязаная кофта. У него задумчивые, печальные глаза, под ними отёчные припухлости. Когда зал полон и с посетителями работает экскурсовод, этот человек незаметен. Вернее, его воспринимают как атрибут музея.