Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

— Ну, на нашей работке — тоже. Ты ведь не укоряешь?

— Нисколько. Но хочу прямоты: если плохо работал — снимите без скидок на биографию и кивков па инвалидность.

Калугин убрал улыбку:

— Как-кой принципиальный товарищ пришел! Ты один правду-матку режешь, а мы ее тебе боимся сказать. Так?

Я промолчал. А он, видя, что «подрезал» меня, опять засиял. Подвел к дивану, усадил, стал ходить косо по паркету — к книжному шкафу — обратно — снова от меня. Поглядывал, улыбался.

— Щедров, — сказал, наконец, весело, — давай начистоту. Не хочешь уходить — тебя никто не гонит. Ты ведь с двадцать четвертого, нам по пятьдесят пять. Правда возраста сурова, претензий профессионального порядка к тебе не имеем. Сам знаешь, что занимаемой должности соответствуешь, как когда-то писали в боевых характеристиках.

— И еще там стояло: «Социалистической Родине и делу партии предан», если уж цитировать полностью, — вставил я.

— Да, делу партии предан… — отозвался Калугин задумчиво. — Ты с сорок второго в партии? Я на годок поменьше. На Днепре перед форсированием написал: «Если погибну, прошу считать коммунистом». А знаешь, на чем писал? Я был командиром саперного взвода, мои плотники-работники на берегу сараи разбирали — плоты вязать. С темнотой предстояло переправляться через Славутич. Взялся за карман: комсомольский билет, временное удостоверение на медаль «За отвагу», материны письма, фото одноклассницы — и все. Не на чем писать. Махорку моршанскую пересыпал в карман, перевернул тот желтый листок, — помнишь, в ладонь величиной? — химический карандаш слюнить не надо — прямо в Днепр окунул… Когда закрепились на том берегу, собрались в овраге, прочитали мое заявление. Кто-то спросил у секретаря партбюро полка: может, ему, мне то есть, переписать заявление? На чистый лист? «Нет, — ответил тот, как врубил, — так оставим. Люди кровью, случается, заявления в партию и комсомол пишут, на уголке дивизионки, так что ж, кровь чернилами заменять?»

В наш Ленинск-Московский я возвратился с женой четверть века назад. Все годы, что учительствовал, а потом директорствовал, — прошли здесь в одной школе, родной, тринадцатой. Помню, мой двухлетний Алик сказал как-то за столом, перекладывая в мою тарелку со своей кусочек мяса:

— Ты, папа, лучше кушай. Ты великан или богатырь?

Таким «великаном» долго себя чувствовал. Пока старые раны не заставили взять в руки палочку. Калугин верно говорил: в школе рабочей молодежи, куда мне предлагали теперь перейти, будет легче, а кандидатура моя на должность директора сменной ШРМ устраивает всех — опекать и учить меня не надо. Замена есть — молодая учительница из моей же школы — Августа Ивановна Куликова.

Я тут же в кабинете секретаря дал согласие. Калугин вовсе повеселел, включил селектор, сказал секретарше:

— Маша, пусть зайдет Куликова. Августа стала на пороге — растерянная, с косящими от волнения глазами, виновато, боком, прошла мимо меня и неловко села в кресло. Она училась у меня с шестого по десятый, после пединститута вернулась из Москвы в Ленинск, с подкупающей преданностью относилась к нашему родному предмету — истории. А жилось тяжело: отец — боевой разведчик, инвалид, пристрастился к вину, не пропускал ни одной закусочной. Я его стыдил без свидетелей, домой к ним приходил, ругал. Куликов каялся, зарекался и начинал по новой. Закалил дочь своей слабостью, но не ожесточил: любит, а сторонится, если выпивши приходит в их семью; к внуку бывшего разведчика не допускает, отправляет домой… Когда попросила Гутя — так ее звали в ученические годы — партийную рекомендацию, я дал с радостью. Как и согласие сделать ее моей преемницей.

Жалею, что раньше не перешел учительствовать в ШРМ. Интересный народ «вечерники» — особая категория рабочего класса, служащих. Им достается. Иные бросают, снова начинают, тянутся, срываются. Надо все подчинить учебе, чтобы выдержать. Легко ли: день — в труде, вечер — в школе. А когда готовиться? Да и в кино хочется, и футбол-хоккей тянут к телевизору, а там свадьба у подруги, встреча друзей — как не пойти в гости?.. Учится-то молодежь; двадцать — двадцать пять, самые сладкие годочки, а тут: слякоть не слякоть, устал не устал — иди, вечер не твой; уроки не подготовил — двойка, вот она. Однажды — в перебивку урока, чтоб мои «вечерники» расслабились, спросил: чего им больше всего хочется? Ответили согласно: выспаться.

Жаль их, но и требования ослаблять нельзя, знания — вещь реальная, дутые цифры никому не нужны, «корочки», выданные человеку, заслуживающему двоек, — обман государства, самого выпускника, дискредитация вечернего школьного образования.