Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

На новом месте мы «обживаемся» сутки. В окопах, блиндажах полно народу. Раньше задолго до наступления наши «боги войны» замолкали — экономили снаряды. Но мы видим, как растет мощь заводского, трудового тыла: едва тявкнет немецкий миномет или батарея — наши пушки обрушиваются на врага с невиданной яростью. Противник давно замолчал, а наши все колотят,

Наступает 1 сентября 1943 года. Если бы не война, я бы учился на 2-м курсе института или университета, но теперь у меня и миллионов моих ровесников фронтовые университеты. В темноте подъезжают к оврагу кухни с крутой мясной рисовой кашей. Мы приятно удивлены: для нас и колхозный тыл старается — хватит, поели кукурузы.

Еще не взошло солнце — начинается артподготовка. Два часа грохочет. Над высотой бомбардировщики кидают черные, кувыркающиеся на лету бомбы. Стремительные штурмовики безвозбранно делают заход за заходом. Залп «катюш».

И — тишина. Неожиданная, таящая грозу. Над окопами — ракеты, ракеты; резко рвут воздух свистки. Солдаты кричат «ура!» и поднимают над бруствером чучела в напяленных на них шинелях и касках. Но не вылезаем. Проходит десять, пятнадцать минут — сколько нужно уцелевшим фашистам, чтобы под окрики офицеров и унтеров вылезть из-под накатов, бетона наверх, в окопы и вцепиться в пулеметы, автоматы, винтовки.

Но внезапно для них огонь обрушивается снова: не кончился еще русский сабантуй. Заревела «катюша», поддержал «лука» — сверхтяжелый реактивный миномет, чьи снаряды порой летят вместе с ящиками, видные в дымном воздухе. Самые опасные, не предвиденные прусскими генералами 20 минут огня.

Позади, на фронтовом КП, генерал Петров смотрит в стереотрубу. Представитель Ставки маршал Жуков давно уехал, но солдаты говорят, что он никогда еще «даром не приезжал» и «там, где был Жуков, фашисту крышка». Снова ракеты, уже других цветов, снова свистки — теперь зовут нас!

Ставим пулемет на площадку и поверх бегущих стрелков начинаем бить по тому месту, где были окопы врага, а сейчас месиво бетона, железа, дерева, земли, вражьих тел. Цепь углубляется в кустарник. Снимаем со станка кожух, я взваливаю его на плечо, Сергей хватает патронные коробки. Идем как по бурелому — леса живого уже нет. На новой позиции укрепляем кожух на стволе опрокинутого снарядом дерева и — без станка, без щитка — прочесываем огнем склон, куда сейчас подберется цепь, смело поспешающая за огневым валом. Задыхаясь, карабкаемся по крутому склону, останавливаемся, стреляем, снова вперед, и неотвязно, как предчувствие, жжет мысль: увижу ли наконец желанное море с вершины сопки 195,5.

Мы на гребне. Откидываю налезшую на глаза каску и вижу даже своими совсем не зоркими глазами безбрежную веселую синь. Море, мое море! Сюда я приезжал в пионерские лагеря, густо населявшие берег, — в Джубгу, Геленджик. Приезжал пацаном, потом подростком — загорать, купаться, ходить в походы, жечь костры, а теперь выпало солдатом освобождать этот райский край. Отнять у фашистов нашу землю и наше солнце, «Голубую линию».

Что-то толкнуло в бедро, и я валюсь на землю. Слышу чуфырканье осколков, бессильно падающих после разрыва моего ли, другого ли снаряда. Вот и все — увидел море, а до него не дошел. Серега перевязывает меня и успокаивает. А меня тоска берет: опять госпиталь, ночи без сна, полные чужой и своей боли, стонов, пропитанные душным запахом лекарств и страданий, а когда рана станет заживать, — короткие безгреховные романы с медсестрами, мечты о своем батальоне, который там, где грязь, кровь, где убивают, но без чего нет для меня моего будущего.

Прощаюсь с Сергеем. Надеваю на шею автомат, беру вырезанную другом палку и, подпираясь ею, делаю первый, самый страшный шаг. А Серега строчит из нашего с ним «станкача», ему уже не до меня, пути наши разошлись: он — боец, я — будущий ранбольной, обитатель госпиталя.

Бреду и все оглядываюсь — дымит высота 195,5, с которой мы увидели море. За ней еще высоты, но наших не остановить теперь, когда море — вот оно, а за ним новый рубеж — Крым.

Вся в дыму высота, вся в огне.

— Эй, товарищ, где тут воюет гвардия?

Оглядываюсь: два лейтенанта, в новеньких гимнастерках и ремнях, с чемоданчиками, с шинелями через руку, явно из училища, схожие друг с другом, только один — светлый, другой — темный.

— Дивизия в бою, — отвечаю я, — дерется.

— Ранен? Куда? Не сильно? Не больно? — это лейтенанты спрашивают с ненаигранным товарищеским участием.

Мы присели и курим у развилки дорог в овражке. Все громче бой на высоте. Лейтенанты — мои ровесники, кончили 10 классов и — в училище. И оба Юры. Не удивительно: у нас на два десятых было трое Юр, два Кима, два Спартака, Марат, Энгельс, Владлен…