Ринат Рамазанов - Мать и мачеха. Дневник беженки

Отпуск Алексеевны закончился. Уезжая, она оставила мне немного денег и свой номер телефона. Говорит, что домой ехать нам нельзя. И что, если я люблю сына, то должна думать о нём. Конечно, она права. Сказала, что Роман Олегович о нас позаботится, что я могу по любому вопросу обращаться к нему. А ещё она мне что-то подарила. Пытаюсь напрячь память и вспомнить, что именно, но не получается. В последнее время с памятью совсем плохо. Я с трудом вспоминаю, что было и когда. Прихожу на пляж, а как пришла – не помню. Совсем. Не помню, что ела. Возможно, это из-за бессонницы. Наверное, надо заканчивать сидеть в «Зелло». Но только так я могу быть с ними. Вместе…

Вчера опять обстреляли бабушкин дом. Попало в магазин неподалёку и в магазин «Купец». Да, за 10 минут до взрыва папа покупал в нём хлеб. Не успел с этим хлебом дойти до дома, а магазина – уже нет. Видимо, у папы хороший ангел-хранитель. Если они вообще есть, эти ангелы.

А вечером папа пропал. Уехал на «квартал» и пропал. Должен был вернуться к обеду. Телефон выключен. Горловка в огне. Я звоню каждые пять минут, я уверена, что это какая-то нелепая, глупая случайность и завтра мы все посмеёмся. Мама в истерике…

Комендантский час. Папы до сих пор нет.

Папа нашёлся. Он жив. Не буду долго описывать, чего стоило мне пережить эту ночь. Просто напишу, что папу пьяного вдрызг, папу, которого я никогда в жизни не видела пьяным, забрали на нашем «квартальском» блокпосту. Проспался. Отпустили. Дома. Мама в истерике.

Кажется, на днях что-то со мной было. Отравление, что ли. Плохо помню. Лежала сутки в пансионатском медпункте под капельницей. Под капельницей слушала «Зелку!. Кажется, какой-то врач сказал, что мне нельзя её слушать и что это – не отравление, а реакция на стресс. «Зелку» забрали, то есть заставили удалить (с телефона). Ничего, выйду – поставлю снова.

Роман Олегович (спасибо ему огромное!) всё это время приглядывал за Матвеем, водил в столовую. Как хорошо, что всё-таки на свете есть хорошие и добрые люди. Маме не говорила. Сегодня они ночевали в подвале. В эту ночь «черти» (укропы – Ред.) оторвались с особой жестокостью. Но наши квартиры целы, это хорошо. Только вот мама сказала, что в подвал они больше не пойдут, потому что там нет туалета, да и бабушка не может спать на досках. В подвале сыро и мокро. Бабушка простыла. Старая она для подвалов…

Нужно писать почаще. Вспомнить события мне всё труднее. Особенно то, что происходит со мной. Я до малейших деталей помню, что и когда происходило и происходит дома. Но не могу вспомнить, что – со мной. Все события как будто стёрты или не помнятся вообще. Словно короткие вспышки. Кажется, Ира рассказывала что-то ужасное. Не могу вспомнить, что именно. А ещё у меня немеет нога. Она как будто тянется немного. Роман Олегович отвёл меня снова к врачу. Там сказали, что это – центральная нервная система, реакция на стресс. Проблемы с памятью – защитная реакция, так психика пытается себя от стресса оградить. Назначили уколы, Роман Олегович их оплатил, это очень хорошо, потому что они дорогие, сама бы я не смогла. Теперь надо точно всё записывать. Вспоминаю. Кажется, на днях звонили с работы. Меня сократили. Отпуск давно закончился, а я всё ещё здесь, затерянная во времени и в пространстве.

У меня в запасе есть ещё 5 тысяч. На всякий случай. Если придётся бежать. Роман везде за мной следит. Камеры повсюду. Я чувствую себя голой. Даже если я хожу дорожками там, где камер нет, он всегда знает, где я. Всегда. Я сказала, что хочу уехать домой, и он забрал мой паспорт. Я не могу его (паспорт) найти. Да, кажется, он забрал его. Иногда утром, как например, вчера, удаётся тихо собраться и смыться до того, как он встанет. Тогда мы с Матвеем садимся в автобус и едем в Алушту. Просто гуляем. К ужину нужно вернуться. Я знаю, что, когда мы зайдём в ворота, он будет сидеть на лавочке и ждать. Он уже видел в камеру, что мы вернулись. Но не покормить Матвея я не могу. А 5 тысяч тратить нельзя. Я больше не ем в столовой. Ну, только иногда, когда он не видит. Я не хочу, чтобы он видел, что я ем его харчи. «Почему не ешь? Гордая?» – он меня спрашивает. «Да!» – говорю.

Вечерами хуже всего. Днём ещё терпимо, немногочисленные отдыхающие ходят. Роман не просыхает третий день. Он говорит такие вещи, от которых мне не по себе. Говорит, что я – его и останусь с ним, потому что деваться мне некуда. Говорит, что я тряпка, и обращаться со мной нужно, как с тряпкой. Что я тут только благодаря ему. Когда я хожу в магазин покупать водку, иногда остаётся сдача, и я покупаю себе что-нибудь поесть. Я стараюсь, чтобы он выпил побольше, обычно он начинает нести всякую хрень, а потом отключается. Знаю, что при Матвее он меня не тронет, поэтому стараюсь быть всегда с ним и, по возможности, на людях. Говорит, что в его срыве виновата я. Роман Олегович – тяжёлый хроник. Это мне рассказали добрые люди. Пил он много лет, жена ушла давно, а в прошлом году он пил так, что у него отказали ноги. Спасла его Алексеевна. После этого он «начал новую жизнь», и целый год ему удавалось маскироваться под интеллигентного человека. Вот так…