Николай Камбулов - Обвал

— Комрад, умрем вместе?

— Иван Иванович! Ванечка! — понял я намерения Лютова. — Ты этого не сделаешь. Пожалей жену Варю…

Лютов приказал:

— Ты перебежишь через ров по перемычке, через десять минут выстрелишь из ракетницы в сторону левого фаса! Прыгай!

Я стоял, не сходил с места.

Фрейлих схватил меня под мышки и, звеня цепями, выбросил через проем наружу…

— Ванечка! — закричал я, увидя, как левый фас форта, разламываясь, всей своей махиной поднимается к небу. — Иван Иванович…

Штурмовые полки, проломив кирпичные стены, по образовавшимся перемычкам бросились на ту сторону канала, где и шли приступом на уцелевшую, оглушенную часть форта, карабкались наверх с криком «ура»…

А вскоре из уцелевших и полуразрушенных железобетонных казематов начали выходить с белыми флагами вражеские солдаты и офицеры…

«Стальные ворота» остались позади. Падение этого мощного форта нисколько не ослабило накал боев в самом городе, хотя среди штурмовавших полков, батальонов и рот вашей дивизии появились слухи, что генерал Лах якобы готов принять наших парламентеров и вести с ними переговоры об условиях капитуляции гарнизона. Но что-то непохоже было на это, враг зверел. Занятый штурмовой группой лейтенанта Алешкина каменный трехэтажный особняк подвергался ожесточенному обстрелу. Да и вокруг все горело, лопалось, взрывалось и рушилось.

Днем было темнее, чем ночью: пожары освещали улицы и дома.

Штурмовой группе Алешкина предстояло брать очередной дом, который маячил через широкую улицу целехоньким, не тронутым ни бомбами, ни снарядами, ни пожарами. Но улица сильно простреливалась вражеским огнем.

Алешкин обратился к Шнуркову:

— Шнурков, сбегай к комбату Ильину.

— Куда это? — спросил солдат.

— А как тебя зовут?

— Илюха.

— Так вот, Илюха, я и сам точно не знаю. Но думаю, что туда, — показал Алешкин на развалины, маячившие в черном, сгоревшем сквере. — Сходи.

— А что сказать?

— Мы возьмем этот дом, — указал Алешкин на целехонький дом. — А потом что? Нет, ты не спрашивай об этом Ильина. Вот что скажи: дом взяли и готовимся к следующему броску, через улицу… Подойди, растолкую по карте. — Алешкин отставил в сторону вышедшую из строя рацию, перевернул, сел на нее, развернул карту.

Подкрались сумерки. Да нет, не как у нас там, в России, где-нибудь в Подмосковье или в Рязани, а сразу же, без всякой паузы и оглядки, тут же превратились в темень. Во дворе что-то горело.

Алешкин, приложив к уху ладонь, стоял у проема торцевой стены.

— Слышите? — сказал он.

Наши и немцы забрасывали друг друга снарядами, молотили основательно, без сожаления к себе и к городу. Солдат по фамилии Пальчиков сказал:

— В королевский замок стучатся, а фрицы не открывают.

— Це ж резиденция королив-пруссакив. Хиба ж доразу отчинят, — высказался старший сержант Грива.

— Разговорчики!.. Слышите?.. Кто-то плачет! — прикрикнул Алешкин. — Кажется, малыш, ребенок…

Ребенок… Конечно же, мы удивились самому слову «ребенок»: четыре года на переднем крае! Четыре года среди взрослых, среди бородатых и усатых… А тут — ребенок! Мы сразу онемели и от поразившего нас слова, и от мысли, что на свете кроме траншей, окопов, огня, бомб, снарядов и раненых и убитых есть дети…

Алешкин слышал, а мы еще не слышали. И вдруг сквозь толщу гула, стона и скрипа дрожащей земли пробился слабый, еле уловимый голос, похожий на мяуканье голодного котенка. Лицо лейтенанта почернело, а Грива прошептал:

— Дите!..

И тут он, лейтенант Алешкин, сорвался, мелькнул в проеме. И мы разом бросились к пролому в стене глядеть.

— Шутоломный! — сказал Пальчиков. — Фашист ему голову белым покрасил, а он, чудак…

Никто не отозвался. Молчали.

Прошла минута, а может, и больше, и из окна горевшего во дворе домика выпрыгнуло видение с огненными крыльями… Крылья взметались, и казалось, что вот-вот они оторвут от земли конька-горбунка, поднимут и унесут в темное бездонье неба. Но огнисто-крылатое видение бежало и потом, когда оставалось до лаза метров десять, что ли, сбросило с себя горевшее — и мы увидели Алешкина с большим и кричащим свертком в руках.

Одеяло, которое он набросил на себя, чтобы уберечь от огня шинель, лицо, дожирало пламя, а мы уже рассматривали сверток. В свертке оказалась девочка лет пяти-шести. Она тут же перестала плакать. А мы все шарили по пустым карманам, ища, чем угостить, и, конечно, гадали, как ее зовут. А Пальчиков сказал: