Михаило Лалич - Облава

Вуле выпрямляется, ослепший от боли, мокрый от крови, огромный и тяжелый, как обломок скалы. Он видит, как вздрагивает гора Белая, слушает человеческий гомон, и кажется ему, что он на гулянье. Болит рана, из-за нее болит и сердце. Какое-то странное гулянье, на него не пускают ни чужих, ни коммунистов. Веселье вот-вот начнется, и пока стреляют в цель. «Плохо стреляют, — думает Вуле, — стыдно им. Я стрелял бы лучше, — может, они потому меня и не пускают, знают, что я лучше…»

Он поднимает винтовку, стреляет и, покачнувшись от боли, которую вызвала отдача, делает шаг вперед, чтобы не упасть, потом другой, чтобы уйти от боли, и диву дается: «Ведь иду! Опять иду!..» Перед ним пригорок, а в отдалении пень срубленного дерева качается, как на воде. То пень, то смеющийся дед, то Радован Вукович, — значит, его не зарубили в Посавине, здесь сидит и смеется.

Шум нарастает. «Что это они, — думает он. — Хотят меня криком напугать? Нет, им хочется меня взять живым, как Затарича, и посадить в Баницу [49] Баница — концлагерь недалеко от Белграда. . Бросают веревки, свитые из крика, с петлями крика, — все опутано этими веревками. Не дамся!..»

Вуле останавливается. Лицо у него кривится от боли, он ищет патроны в левом кармане, но там их уже нет. Потом он отыскивает их в правом, заряжает винтовку и делает два выстрела, чтобы заткнуть им глотку. Замолчали наконец. Так! С ними бы он легко справился, но на него напал тройной пес боли, Трехголовый, Троепес, до сих пор неизвестный в царстве животных, так как эта напасть принадлежит к неисследованному и неведомому царству смерти. Вцепился зубами Троепес в ребра, в крестец, в грудь под сердцем — и повис, не отпускает, и все тяжелеет от выпитой крови.

Вуле отошел в сторону, чтобы избавиться от него, потом шаг за шагом стал приближаться к пню. Стрельба все еще слышна, только слабее — словно бы удаляется. Это встревожило его: «Видят, что я готов, вот и не хотят убивать, брать грех на душу. Презирают. Не могу даже отвлечь их на себя. Преследуют Видрича. Убьют и его и всех, чтобы и памяти о нас не осталось. Может, смотрят, как я мучаюсь, и радуются. Но если мне удастся добраться до пня и положить на него винтовку, чтобы она меньше отдавала, они еще раскаются, что пренебрегли мной…»

Пуля, точно белая мышь, зарылась перед ним в снег. Другая, как ножницами, полоснула полу расстегнутого гуня. До пня оставалось уже три шага, когда пуля Тодора Ставора подсекла ему обе ноги. Вуле упал в снег и закрыл глаза. Сохранился лишь тоненький луч сознания, — боясь, что исчезнет и он, Вуле несколько секунд лежал не двигаясь, будто мертвый, и думал про себя: «Не могу я так лежать, ни живой, ни мертвый! Не позволю добивать себя, как им вздумается, а потом похваляться!.. Надо самому…»

Он нащупал пистолет, болгарский парабеллум, вытащил его, заглянул ему в дуло и, не в силах выдержать его сосредоточенного одноокого взгляда, закрыл веки. «Ослабел я, — заметил он себе, — бояться стал. Не хватает духу у человека: больно и кажется, что потом будет еще больней. Поэтому калеки и больные долго живут. Впрочем, может, это и не так, а наоборот: страх одолевает оттого, что во мне все остальное здоровое. Сердце выдержало бы еще лет шестьдесят, и легкие не меньше, и в голове порядок. До пояса я здоров, верхний этаж у меня крепкий, без червоточинки, точно молодая сосна, вот он-то и протестует, не желает в землю, не хочется ему во мрак и гниение. Не хочется, но придется: протестует, да ничего не поделаешь. Живое во мне связано сотнями нитей с этим миром, который нужно оставить и в котором есть такое небо! Не хочет рука, и у нее есть свой разум, есть душа, свой безмолвный голос протеста, она дрожит, потому что ей даже подумать больно, что именно она должна все разом оборвать. Можно вырвать из сердца мать, много матерей нынче остаются одни-одинешеньки, можно вырвать сестру, и ее детей, и других родичей, можно позабыть все весны, всех девушек, можно расстаться со Слобо и с Шако, но постепенно, а не со всеми вместе и сразу…

Может, мешает то, что я лежу, — сказал он себе. — Покуда лежишь, ты не человек, а либо потенция человека, либо падаль. Нужно как-то подняться, хоть немного, тогда легче будет решиться».

Вуле пошевелился, снег под ним скользкий от крови. Преодолев боль, он заставил себя сначала сесть, потом встать — для его замысла достаточно. И снова поглядел на пистолет: отвратный, рожа такая же, как и прежде. «Скверная штука смерть, — подумал он, — слабеет человек, когда оказывается один перед горой с пещерами одиночества, мрака и забвения. Хорошо, когда другие помогают, утешают, столпившись у порога, подбадривают, или хотя бы быстро толкают в ее пасть, а они вот молчат. Изверги, им бы только смотреть на меня, спрятавшись за кусты и зарывшись в снег, они, верно, радуются, что все это так долго тянется. Но раз я не могу заставить их подтолкнуть меня, надо постараться заставить это сделать себя — обязать себя, дать им слово, а потом уж ничего не попишешь…»