Илья Вергасов - Героические были из жизни крымских партизан

Иван задержал ее руку:

— Может, сам придет.

— Иван, ты же понимаешь — не боюсь, это же не под бомбежкой, тут я в собственной карете, не впервые. Надо все вызнать. Там, — кивнула на радиста, — ждут.

— Иди, Дуся.

И она ушла. Проходило время, Иван беспокойно вслушивался в каждый шорох. Потом, уже после войны, клял себя на чем свет стоит: «Эх, напрасно я ее отпустил: чувствовал же — быть беде».

Потемнело, раздались — наконец-то! — шаги.

— Дуся? — Иван бросился к лестнице.

— Тома пришел.

— Что? Где так долго был, черт тебя взял! А Дусю, Дусю видел?

— Ой, Ивани… Зачем пускал, ай-ай… Сольдат один, сольдат два, много…

Тома был задержан патрулем. Его привели в комендатуру, начали допрашивать: кто да откуда, почему от роты отбился? Врал напропалую, рассказал пару анекдотов. Заставили работать, накормили, а потом приказали скорее убираться к своим.

Тома доложил, где что разрушено ночным налетом, что успели уже восстановить немецкие саперы. Многое успели, гады.

Новая радиограмма пошла на Большую землю. Фронт приказал к двадцати трем часам оставить крышу и следовать в отряд.

А Дуси нет и нет. Молча сидел Иван Иванович.

— Пора, — торопил радист. Он сделал свое дело и теперь не чаял минуты покинуть этот опасный уголок. Его трясло от страха, он еще настойчивее Ивану Ивановичу: — Наши вдребезги разбомбят, от пакгауза и мокрого места не останется. Почему сидишь как пень? Всех погубить хочешь…

— Да заткнись ты! — крикнул Иван Иванович.

Тома потянул его за руку.

— Надо марш, марш… Македонский ждет.

— Эх, Дуся, Дуся…

В два часа тридцать минут снова бомбили станцию.

…Прошли многие годы. Вот что узнали о Дусиной судьбе.

Она спустилась с крыши, выбрав удачный момент, вышла на платформу — в легкой кофточке и в синей юбке, туфли на низких каблуках. Миновав разрушенную станцию, осторожно оглядываясь, зашагала к мастерским.

— Хальт! — крикнули сбоку.

Дуся рванулась в сторону.

— Хальт!

Засвистели пули…

Дуся, раненная в ногу, побежала поперек пути… Еще очередь, еще одна пуля прожгла плечо. Дуся бежала, нырнула в высокий подсолнечник, истекая кровью, ползла… Ползла до самой ночи, а потом уткнулась лицом в землю… Очнулась под звездным небом, приподняла голову и, повернув лицо в сторону Севастополя, во весь голос крикнула:

— Товарищи!

Она стонала.

— Кто это? — раздался недалеко женский испуганный голос.

Дуся повернулась на него. Потом, упираясь локтями в землю, подтянув ноги к животу, стала подниматься… Вот она на ногах, рванула на себе кофту и сделала шаг вперед…

— Товарищ, вы ранены… — бросилась к ней женщина.

Дуся еще раз шагнула и упала замертво.

Четвертого июля 1942 года на Крымском полуострове наступила тишина… Необычная, странная.

Привыкнув за двести пятьдесят дней к непрерывному боевому гулу на западе, мы напрягали слух, надеясь, что тишина эта — только миг, но… нет… Она больше не нарушалась. Иногда только раздавались автоматно-пулеметные очереди и так же внезапно затихали.

Сводку Информбюро о бессмертно-героической обороне Севастополя и результатах ее мы выслушали в тяжелом молчании, некоторые сдержанно плакали. Горько было на душе.

Мелкими группами прорывались к нам через вражеские заслоны моряки — уцелевшие защитники города.

Ночью у костра мы перезнакомились с ними. Кто-то из них тихо запел:

Тишина, тишина. Тревожными взглядами смотрим на маленький радиоприемник, который приносил свежие обнадеживающие слова. А теперь? Немецкие танки катятся к Ростову.

Мое усталое сердце не выдержало. Главный врач крымского леса — Полина Васильевна Михайленко — чуть ли не силой заставила сдать отряды под командование Георгия Северского и уложила меня в санитарную землянку очень близкого мне Бахчисарайского отряда.

Македонский ко мне внимателен, тактичен… Конечно, Михаил Андреевич тяжело переживает падение Севастополя. Увидел я его как-то одиноко сидящим на сваленном бревне и во все глаза глядящим на запад, где почти девять месяцев не стихал бой, он как бы вещал нам: «Севастополь жив!» А теперь лишь кричат одни кукушки, годы кому-то насчитывая. И столько в глазах его было ожидания, что казалось, вот-вот снова заговорит фронт, Михаил Андреевич крикнет на весь лес: «Жив родной город, бьется!..»